Вдобавок стремительно развивалась электрофизиология человека (активно изучались электрические явления, задействованные в психических процессах), которую исследователи превратили из описательной науки в точную. Лидировал на этом направлении не кто иной, как мой старый товарищ по Калтеху Стив Хилльярд. После Калтеха он стажировался в Йеле у Роберта Галамбоса, одного из ведущих физиологов в этой области. Они оба были в числе первых специалистов, показавших, как с помощью обычной электроэнцефалограммы из арсенала врачей отслеживать потоки информации в мозге. Они решили усреднить мозговые сигналы, чтобы посмотреть, удастся ли таким образом выявить отдельные реакции мозга, связанные с восприятием и вниманием
[136]. Проще говоря, они показывали испытуемому картинку и записывали ответный короткий (длительностью в несколько сотен миллисекунд) сигнал ЭЭГ. Затем показывали ту же картинку еще раз и снова записывали отклик. Проделав это многократно, они усредняли показания электроэнцефалографии. Галамбос и Хилльярд хотели узнать, можно ли выделить отдельную реакцию мозга, отвечающую по времени показу картинки. Оказалось, можно. Этот параметр получил название “связанный с событием потенциал”; вот этот результат, что тысячи судов гнал в дальний путь
[137]. Таким образом, теперь магнитно-резонансная томография говорила нам о месте, а связанный с событием потенциал – о времени, то есть о “графике” работы мозга.
Третий вихрь в этой сфере закрутился вокруг роли когнитивной науки. Самые передовые психологи-экспериментаторы начали больше интересоваться мозгом, и в частности человеческим мозгом. По сути, в когнитивной науке получила развитие идея о том, что, вопреки глубокому убеждению бихевиористов, люди – это не просто большой мешок стимулов и связанных с ними реакций. У нас есть еще и психическая жизнь. Психика не только существует – ее можно изучать научными методами.
И наконец, последовало бурное развитие функциональной томографии мозга. Сначала появилась позитронно-эмиссионная томография, а несколько лет спустя прогресс ускорила функциональная магнитно-резонансная томография. В те годы столь передовые методы применялись в немногих крупных медицинских центрах – в Вашингтонском университете, Гарварде, Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе и еще нескольких, в основном лондонских, – но слыхали о них повсюду. Всем было интересно, куда это может привести. В первых исследованиях изучалось, как меняется кровоток в специфических нейронных системах при решении простых когнитивных задач и задач на восприятие. Тот факт, что все это можно показать и посмотреть, вызвал всеобщее удивление. Целый сектор науки был взбудоражен.
У меня в лаборатории жизнь тоже била ключом. Теперь у нас в руках был еще один мощный инструмент для изучения мозговой деятельности. Он должен был помочь нам более детально проанализировать функции мозга у пациентов с рассеченным мозолистым телом. Теперь мы могли посмотреть, на что способна одна половина мозга без учета конкурирующих функций другой половины. Второе полушарие фактически служило нам контролем. У нас появилась возможность попытаться выяснить, обращается ли полушарие к корковым или подкорковым процессам, чтобы выполнить свои когнитивные или перцептивные задачи. Если в результате операции по расщеплению мозга какие-то волокна остались бы невредимыми, мы могли бы изучать как их отдельные функции, так и любую информацию, которая по ним передается. А что, если обследовать наших пациентов всеми этими методами? Трудно описать словами наше волнение. Мы рвались в бой.
На ход моей мысли и научной работы влияли маленькие конференции, которые я организовывал. Помимо регулярных мероприятий, о которых я уже рассказал, мы стали иногда устраивать и тематические встречи, чтобы обсудить какие-то конкретные проблемы. На повестке дня были ранняя история человечества и причины уникальности людей как вида – новое увлечение Леона. Мы изучали весьма интересные с точки зрения археологии и древней истории места – Иерусалим, Севилью, юг Франции. Участвуя в этих изысканиях, я научился рассматривать мозг в более широком контексте. В стенах университета ты неизбежно привязываешься к одной узкой области науки просто в силу своих склонностей, графика, а также – ничего не поделаешь – принадлежности к группе, соперничества и борьбы за власть, что делает практически невозможной подобную работу на стыке дисциплин. Зондирование границ различных областей науки или даже попытки включить в свою дисциплину другие требуют немалых умственных и социальных усилий. Простая любознательность переросла в серьезный план действий, способствующих научному росту. В итоге эти встречи заняли особое и важное место в моей академической деятельности. Они ясно и недвусмысленно призывали не бояться интеграции и работы на стыке различных дисциплин. В большинстве случаев это ни к чему не приведет, но некоторые опыты непременно окажутся результативными.
Мы пришли к заключению, что нам нужны все доступные методы визуализации мозга и самые компетентные профессионалы в этой области. Раньше мы приглашали таких специалистов к себе в лаборатории, когда у них имелись простые компьютерные тесты. Тесты же на основе более продвинутых технологий с нейровизуализацией требовали более сложного и дорогостоящего оборудования, и теперь мы вместе с нашими пациентами отправились в другие лаборатории. Нашим девизом стала фраза “Есть пациенты – пора в дорогу”. Это означало, что жить мы могли где угодно. Какая разница, куда и откуда лететь, если речь идет о том, чтобы выполнить работу? Все обстоятельства складывались так, чтобы я уехал из Нью-Йорка.
Жить проще
Мы с Шарлоттой были счастливыми родителями двух маленьких детей. Несмотря на все наши старания, оказалось, что в Нью-Йорке жить непросто, тем более что нам больше нравился спокойный и размеренный быт пригорода. К тому же за несколько лет мы устали от ежемесячных путешествий по трассе I-95 в нашей передвижной лаборатории. Мы получали от них массу удовольствия, да и пациентам было очень удобно, однако идея себя исчерпала. Приборы для обследований стали сложнее, а переезды плохо сказывались на электронике. Почти каждый раз в пути истирались и ломались какие-нибудь важные детали, так что нам приходилось бежать в ближайший магазин компьютерной техники и срочно ремонтироваться. Вместе с тем становилось очень хлопотно содержать фургон в Нью-Йорке. Один из постдоков, перегоняя его, умудрился въехать задом в “роллс-ройс”. Я заговорил о том, что хорошо было бы обзавестись жильем в Вермонте, и Джефф меня поддержал. Львиная доля нагрузки в наших командировках и обследованиях ложилась на нас с Джеффом, и мы оба понимали: что-то надо делать. Можно было продать фургон и сообща купить в рассрочку небольшой дом, где мы оба могли бы останавливаться и обследовать пациентов. Это сократило бы расходы на поездки и было бы выгодно всем. Мы всячески подбадривали друг друга, хотя в глубине души и понимали, что шансов на успех у нас не больше, чем у снежка на сковородке.
