Решение нашлось в начале весны 1985 года. В одной из поездок мы с Шарлоттой увидели изумительный дом. Он спрятался в лесной зоне, но при этом недалеко от главной улицы Нориджа, точно напротив Хановера на другом берегу реки Коннектикут, где находится Дартмутский колледж. В свободное время мы уже осмотрели и другие дома, но этот нас пленил. Это каркасно-балочное сооружение в коттеджном стиле, обшитое досками внакрой, совсем недавно построили на участке площадью десять акров замечательные местные мастера Кристофер Джексон и Майкл Уитмен по проекту молодого архитектора из ЮАР. За дом просили 195 тысяч долларов – для научного проекта сумма казалась немыслимой. Сфотографировав его, мы вернулись в Нью-Йорк.
Я позвонил Филу Гике, тогдашнему главе финансового отдела Корнеллского университета. Он был прекрасно осведомлен о связанных с нашим фургоном трудностях. Я изложил ему наши соображения касательно покупки дома и план покрытия расходов. Фил терпеливо выслушал меня, а потом просто спросил: “Сколько?” Поморщившись, я ответил: “Э-э, сто девяносто пять тысяч”. “Сто девяносто пять тысяч, всего-то? Вы знаете, сколько стоит квартира-студия на Манхэттене? Берите, конечно”. Вот так – раз-два и готово. А потом пришла беда. Спустя несколько недель Джефф слег с болезнью легких и умер. Он нового дома так и не увидел.
Когда мы стали больше времени проводить в Норидже, я снова оценил дартмутскую жизнь. Идеальное место среди великолепных пейзажей верховья реки Коннектикут. Добавьте к этому помощь со стороны всех и каждого, от неврологов до психиатров. Нам с женой не надо было долго присматриваться, чтобы полюбить Дартмут.
Работа в Дартмуте тоже спорилась, и однажды заведующий кафедрой неврологии Алекс Ривз как бы между прочим спросил, не хочу ли я перейти в Дартмутскую медицинскую школу. Я пробормотал что-то в ответ. Не откладывая дела в долгий ящик, Алекс выбил для меня именную профессуру и место на факультете психиатрии. С ученой степенью можно было получить постоянную ставку в Дартмутской медицинской школе только непосредственно на факультете. Сотрудник клинической исследовательской группы – например, неврологической – на такую должность рассчитывать не мог. Я уже почти решил принять предложение, когда меня на встречу пригласил Фред Плам.
Фред начал в духе “жизнь не ограничивается нашим кругом”, и я понял, что за этим последует. Поэтому сказал: “Фред, прежде чем вы продолжите, мне, наверное, следует сказать, что я решил принять должность в Дартмуте. С учетом всей моей деятельности там это могло бы иметь смысл”. Широкая улыбка, горячие и искренние поздравления – и все закончилось хорошо. Насколько мне известно, Фред знал о предложении и собирался уговаривать меня принять его. В конце концов, я уже состоял на штатной должности в Корнелле, и для него это становилось дороговато.
Переезду всегда сопутствует радостное возбуждение. В разных регионах люди по-разному смотрят на научную и частную жизнь. Безжалостная гонка Нью-Йорка сменяется провинциальным и робким “Может, попробуем вместе?”. В этом есть и приятные стороны, и немного раздражающие, особенно если смена обстановки происходит быстро.
Наука в лесу
После ухода Джеффа и в последние дни моей нью-йоркской жизни я стал несколько замкнутым и меня одолевали депрессивные мысли. Мы надолго уезжали на север Новой Англии, и я в своей домашней лаборатории начал сам и подготавливать все для экспериментов, и проводить их. Мне нравилось делать все самому – управлять камерой, писать компьютерные программы, планировать эксперименты и проводить исследования. Я чувствовал себя так, будто снова вернулся в студенческие годы. Одновременно я по-прежнему руководил большой лабораторией в Корнелле, и круг моих обязанностей был достаточно широк. В любой лаборатории, большой или маленькой, есть ключевые люди, которые самоотверженно поддерживают стабильную работу. Мои талантливые сотрудники – среди них были и приверженцы классической школы, и те, кто обладал собственным оригинальным стилем, – помогали мне совмещать две мои жизни. Боб Фендрих отличался яркой индивидуальностью, мы все любили его. Он воплощал в себе все самое прекрасное, что есть в науке, и, как ни парадоксально, всегда оставался в тени, почти невидимкой.
Боб, как и Джефф, был специалистом по отслеживанию движений глаз, а раньше учился в Новой школе социальных исследований. Я не знал, что в последние несколько лет Джефф уже привлекал Боба к работе в нашей лаборатории. Боб помогал Джеффу, выполняя разные задачи. Сразу после смерти Джеффа мы с Бобом встретились, чтобы обсудить его переход в нашу команду. Я почти ничего о нем не знал, поэтому дал ему почитать заявку на грант и попросил потом высказать свои соображения по поводу исследования. Через два-три дня у меня на руках был прекрасно написанный, содержательный, прямо-таки превосходный отчет на пяти страницах. Боб, со всеми его чудачествами, стал сотрудником нашей лаборатории. Его недюжинный талант ученого сочетался с высокими стандартами работы. Боб был и остается замечательным человеком, чутким и добросердечным.
С официальным переходом в Дартмут заканчивалась моя жизнь на два дома и две лаборатории со всеми издержками, которые неизбежно влечет за собой такой режим. Мне нужна была основательная научная группа в Нью-Гэмпшире. Надо было искать сотрудников и деньги, чтобы все оплачивать. Уединенное существование в загородном доме с собственной лабораторией не годилось. К тому же дел было невпроворот. К моей великой радости, Боб согласился войти в группу, хотя и прожил много лет в Нью-Йорке. Вслед за ним, сразу после ординатуры у Плама, пришел молодой невролог Марк Трэмо. Помимо прочего, Марк был музыкантом, и им руководило страстное желание узнать побольше о музыке и мозге. Пара чудесных обедов с видом на эффектный водопад в ресторане Simon Pierce в Квичи – и Марк тоже оказался в группе. Уговорить Кэти Бейнс не составило труда. Достойная представительница “гранитного штата” Нью-Гэмпшир, она училась в Плимутском государственном колледже
[138]. Она только что получила ученую степень по нейролингвистике в Корнеллском университете, однако подумала, что север – это прекрасно. В наш коллектив влилась и постдок Патти Рейтер-Лоренц, одаренная молодая исследовательница. И под конец позвонил Рон Мэнган, ученик Хилльярда. Его жена хотела попасть в ординатуру Дартмутского колледжа по нейрохирургии. “Если все сложится, возьмете меня на работу?” – спросил он. Все сложилось. Спустя два года Рон стал постоянным участником многих моих программ. Мы организовывали научные общества, писали книги, да и в науке тоже кое-чего достигли.
Как всегда, встала проблема с площадью – свободных мест не было. Мы гадали, что же нам делать, и тут кто-то выяснил, что в старом белом особняке колониальной эпохи Пайк-хаус, прямо напротив госпиталя Мэри Хичкок, можно занять цокольный и первый этажи. Второй этаж Дартмутский колледж отдал под программу по СПИДу, а все остальное могло стать нашим. Мы отправились осматривать помещения. Хотя мы и сомневались, что поместимся, нам все показалось шикарным. В тесноте, да не в обиде. Одно из помещений полуподвала Фендрих взял себе, а в другое Трэмо втиснул звуконепроницаемую кабину. Она была нужна ему не так уж часто, поэтому в ней располагался Мэнган, когда приезжал проводить свои электрофизиологические эксперименты
[139]. На первом этаже Бейнс устроила себе кабинет, две комнаты мы выделили для тестирования пациентов, одну, небольшую, – для семинаров, еще одну для нашего секретаря, а задняя комната стала моей. Трэмо досталась комната наверху со стороны фасада, а остальные наши сотрудники приютились по углам. Кое-как разместились.
