Тем временем Зак со свойственным десятилетнему мальчишке азартом исследовал окрестные леса, и я вместе с ним. В конце концов мы поставили на задах наших владений сборный деревянный домик с одной комнатой. Летом мы добирались туда пешком, зимой – на лыжах или снегоступах, иногда на мотосанях. Зак отлично освоил территорию, обустроил зоны для пейнтбола, и жизнь на воле быстро увлекла его. Конечно, в немалой степени благодаря тому, что Шарлотта, когда они уезжали из Дейвиса, пообещала разрешить ему записаться в бойскауты – и слово свое сдержала. Однако в Шэроне не оказалось бойскаутов, и Шарлотта стала первой женщиной в Вермонте, возглавившей отряд. Поддержали затею и вермонтские мужчины, хорошо знающие лес. Было здорово. Каждое лето, пока Заку не исполнилось четырнадцать, они отправлялись в лагерь. У Шарлотты была собственная палатка, а сама она даже прославилась в нашей округе. Зак и два его приятеля в рекордные сроки достигли высшего ранга в иерархии бойскаутов и стали “орлами”.
На нашу с Шарлоттой жизнь Шэрон тоже оказал свое влияние. Те небольшие корректировки, которые мы внесли в умопомрачительный интерьер комнат, и обновленная кухня, позволявшая, если потребуется, накормить целую толпу, нравились не только нам, но и сотням ученых, за много лет побывавших на наших званых ужинах.
В Вермонте всегда казалось абсолютно естественным то, что присуще семейной жизни. Уют и красоту отмечали все, кто входил в наш дом. Однажды к нам приехал погостить Билл Бакли. Еще с порога он обратил внимание на большой рояль, стоявший в эркере с видом на Грин-Маунтинс. Он бросил свои вещи, подошел к роялю и заиграл. Франческа среагировала моментально – подсела к Биллу, и в следующую минуту они уже играли дуэтом. После ужина с коллегами мы всегда перемещались в гостиную пить кофе и коньяк, Франческа с Закари спускались из своих комнат помузицировать. Зак учился играть на тромбоне, а Франческа играла на фортепьяно, саксофоне и стальном барабане. Они всегда говорили со взрослыми и выступали перед кем угодно без тени смущения. Дом в Шэроне обладал какой-то магией. И, как мы еще увидим, отчасти дух этого места сподвигнул меня согласиться на не связанную с научными изысканиями работу.
Перезапуск в Хановере: интерпретатор II
Не выношу академическую рутину. По-моему, факультетские совещания стоят на первом месте по бессмысленности. Многим нравится весь день напролет “принимать безотлагательные, взвешенные решения”, ради этого они и готовы заседать с утра до вечера. Обычно обсуждаются такие “важные” вопросы: не надо ли увеличить количество часов в курсе статистики; одного поощрить, а на другого наложить взыскание; сколько закупить карандашей? Понятно, что кто-то должен решать все эти проблемы, но мне это было совершенно неинтересно. Как относиться к преподавательским собраниям в этой двойственной ситуации, я для себя решил еще на заре своей карьеры – прогуливать их. Мои коллеги, надо отдать им должное, не возражали. Вскоре про меня так и стали говорить: “А, Майк на собрания не ходит”. Так и постановили.
Само собой, такое поведение простительно только в том случае, если вы что-то делаете для коллектива (и коллектив это видит). Я прекрасно умел подбирать талантливых сотрудников и добывать крупные гранты на научную работу. Это требует изрядных затрат времени и знания не только самого предмета исследований, но и хитросплетений местной и общегосударственной политической жизни. В Дартмутском колледже, никогда не блиставшем амбициозными проектами, вдруг появилась программа государственного значения в области когнитивной нейронауки, и работа кипела вовсю. Вскоре на нас приходилось уже более половины всех средств на исследования, поступавших в колледж. Мы работали с полной отдачей.
Дж. У. к тому времени уже водил машину. Матери или жене больше не надо было его сопровождать, он сам приезжал из другого штата к нам в дартмутскую лабораторию. Мы продолжали искать ответы на разные вопросы, и среди первоочередных был вопрос о природе и принципиальном механизме “интерпретатора” – того специфического модуля, с помощью которого левая половина мозга подводила логическую базу под все наши действия. Этой темой заинтересовался профессор Джордж Вулфорд, много лет проработавший в Дартмуте. Ему и Майку Миллеру, который приехал вместе с нами из Дейвиса, пришла в голову мысль, что два полушария, возможно, по-разному будут вести простую, не раз испытанную и проверенную вероятностную игру, предназначенную для изучения того, как принимаются решения. Она предельно проста, однако может давать самые неожиданные и любопытные результаты.
Представьте себе, что вы смотрите на точку на экране компьютера; ваша задача – угадывать, какое из двух слов сейчас появится. Вот и все, ничего сложного. Между тем экспериментатор немножко подтасовывает слова так, что в 70 % случаев появляется какое-то одно слово. Если ваша цель – как можно чаще давать правильный ответ, какая тактика угадывания будет самой эффективной? Для определенности добавим, что крыса, решая аналогичную задачу, замечает, за какой вариант ей чаще дают вознаграждение, и дальше всякий раз выбирает именно его. Таким образом, ей гарантирован семидесятипроцентный успех. Это называется максимизацией вероятности. А как поступают люди? Мы считаем себя ужасно умными! Нам кажется, что мы способны выявить закономерность: чтобы отвечать правильно при каждой попытке, мы пытаемся вывести точную последовательность появления стимулов. Иначе говоря, мы пытаемся вычислить истинную вероятность, с какой каждый раз может появиться то или другое слово. Если нам известно, что слово показывается в 70 % случаев, мы рассчитываем угадывать его в 70 % случаев. Это называется соответствием вероятностей. Такая стратегия позволяет нам правильно угадывать слова лишь в 63 % случаев. Люди всегда и во всем ищут закономерности, причинно-следственные связи, смысл явлений. Нам кажется, что именно в этой способности кроется наша абсолютная уникальность. Много лет назад об этом писал Льюис Томас:
Человеческое мышление держится на ошибках, они присущи ему, они питают всю структуру, словно корневые клубеньки. Если бы нам не было даровано умение ошибаться, мы никогда не сделали бы ничего стоящего… В праве на заблуждение, в предрасположенности к ошибке кроется надежда. Способность перелететь через горы информации и мягко приземлиться на неверной стороне – величайшая привилегия людей…
Низшие животные не обладают такой роскошной свободой. В большинстве своем они ограничены полной непогрешимостью. Кошки, несмотря на все их достоинства, не ошибаются никогда. Я ни разу не видел неловкую, неуклюжую, спотыкающуюся кошку. Собаки иногда делают что-то не так, время от времени совершают мелкие и милые ошибки – но они просто пытаются подражать своим хозяевам
[189].
Оказалось, только полушарие-умник, левое, пыталось угадать вероятность. Правое же выбирало легкий путь и максимизировало ее, подобно большой крысе. Этот нехитрый эксперимент вызвал некоторое волнение, означавшее, что люди ставят под сомнение его интерпретацию. И так и должно быть в любой лаборатории, где рождается идея. Майк Миллер перевел исследование на другой уровень. Выяснив, что золотые рыбки и прочие простые твари не только максимизируют вероятность, но временами прибегают и к стратегии соответствия вероятностей, он задумался о нашей первичной, простой интерпретации. По законам научного метода работа ученого заключается в том, чтобы опровергнуть гипотезу. Аспиранты и постдоки только и думают о том, с какой стороны атаковать наши истины.
