Первое заседание было назначено на январь 2002 года, и я принялся изучать тему стволовых клеток. Интересно, что, хотя все имели о них свое мнение, очень мало кто даже из биологов понимал одну основополагающую вещь. Азы биологии мы все усвоили, как минимум в общих чертах. Да и что такого особенного в этой новой технологии? Но потом до нас дошло. Главный вопрос – об эмбрионах, о том, когда именно начинается человеческая жизнь. Это можно сформулировать так: есть ли разница между началом жизни вообще и началом жизни человека? С какого момента группа делящихся клеток начинает обладать правами нового человека? В один миг этот вопрос стал одной из главных научных и политических проблем века. На заседании совета по биоэтике предстояло обсудить эту важнейшую проблему, и я никак не мог предположить, что она затянет меня на целых восемь лет.
Наконец первое заседание совета в Вашингтоне состоялось, и я познакомился с остальными семнадцатью его членами, голосовавшими по резолюции о стволовых клетках. Слышал я о многих из них, а лично знал только одного. Пол Макхью много лет заведовал кафедрой психиатрии в Университете Джонса Хопкинса, и внедрение биопсихиатрии в американскую клиническую медицину – его заслуга. Психоанализ по-прежнему превалировал, однако Пол полагал, что для более глубокого понимания различных психических расстройств нужно лучше понимать, как работает мозг. Он замечательный человек, я им восхищаюсь. Пол – демократ, католик и приятно непредсказуем. С присущим ему блеском и бостонским акцентом он мог как сразить наповал тигра, так и вежливо пропустить мимо ушей агрессивный комментарий. А главное, он был опытнейшим психиатром и многое повидал на своем веку.
В январе 2002 года, в первый день работы совета, мы все торжественно собрались в Белом доме, в Комнате Рузвельта. Нам предстояло получить предписания от президента Буша, и мы с любопытством и вниманием ожидали его появления. Президент вошел в этот маленький зал и открыл заседание, призвав нас как можно активнее участвовать в дискуссиях. “Мне нравятся дебаты, и уверяю вас, если вы не слышали Рамсфелда и Пауэлла
[208], вы не знаете, что такое дебаты”, – заметил он.
Затем президент попросил нас представиться и в двух словах рассказать, кто чем занимается. Поначалу все говорили в очень официальной манере: “Я профессор такой-то из Гарварда, занимаюсь тем-то и тем-то”. Наконец подошла очередь Пола, и я никогда этого не забуду. “Господин президент, – сказал он, – меня зовут Пол Макхью, но, прежде чем я продолжу, позвольте спросить, как вы себя чувствуете?” За несколько дней до этого широко обсуждалось известие о том, что президент упал с дивана, когда смотрел воскресный футбольный матч, и разбил лоб над бровью. Буш расплылся в широкой улыбке и ответил: “Хорошо, если не считать, что я чувствую себя довольно-таки глупо из-за того, что свалился с дивана и лежал, глядя на мою собаку снизу вверх. До сих пор я ни разу ниоткуда не падал, если только не был пьян”. Легко и непринужденно Макхью разрядил обстановку, и президент, посмеявшись над собой, деловито и доброжелательно вел заседание дальше.
В совете собрались талантливые люди. Он представлял собой адекватный срез интеллектуальной и политической культуры, и благодаря этому основополагающему условию его деятельность была актуальна и востребованна. Вашингтонские советы по биоэтике и биомедицине, как правило, отражают мнение лишь одной стороны – незыблемые взгляды большинства современных академических ученых. Такие аристотелевские вопросы, как право, соотношение целей и средств, расхождение теории с практикой и еще целый ряд философских и новых политических тем, связанных с принятием людьми решений, не обсуждались – только практическая ценность и механизм процессов. Ожесточенные споры не утихали, однако Леон Касс всегда удерживал их в рамках цивилизованных дискуссий.
Этика, эмбрионы и политика
Когда я вспоминаю те восемь лет, мне кажется, что я занимался исключительно стволовыми клетками. После январского заседания я начал понимать, куда заведут меня мои размышления. Под влиянием серьезности темы я стал рассуждать о связанных с ней проблемах – о начале жизни, об абортах, которые Ричард Зельцер, хирург из Йеля, называл “рваной раной жизни”
[209]. Обсуждение эмбрионов всегда вызывает живой интерес – как в рабочих кабинетах и на профессиональных собраниях, так и за обеденным столом. Однажды вечером я завел разговор на эту тему с Франческой и Закари. Франческа тогда училась в старших классах с упором на биологию и уже имела собственное мнение, основанное на понимании клеточных процессов. Она хотела организовать движение за учреждение национального научного клуба под названием “Тотипоты”
[210]. А мой сын на вопрос, когда начинается жизнь, невозмутимо ответил, не отвлекаясь от огромной порции еды на тарелке: “Когда первый раз отберешь мяч в поле”.
Мои знания о стволовых клетках были весьма поверхностны, и я не совсем понимал, в чем заключаются их важные свойства. Я думал о них то же самое, что и многие другие люди (из тех, кто вообще удосуживался о них задуматься): с помощью стволовых клеток можно лечить заболевания, но, если их источником служат эмбрионы, которые затем уничтожаются, это возмутительно. Я мало что знал сам, зато знал, кому позвонить – моему доброму другу Айре Блэку, молекулярному нейробиологу и практикующему неврологу, которому вскоре предстояло возглавить Институт стволовых клеток в Нью-Джерси. Мы работали вместе в Корнелле, и он был соучастником многих проектов. Айра был человеком очень обаятельным, работал круглые сутки и всегда пребывал в отличном расположении духа.
И вот как-то зимним вечером мы с женой позвонили Айре; он еще был на работе, в то время как мы после ужина уютно устроились перед весело горящим камином в нашем логове. Айра с головой ушел в исследования стволовых клеток взрослых, которые отличались от эмбриональных и сулили иные возможности в биомедицине. За время той беседы по телефону Айра многое нам поведал. Целый год он постоянно меня консультировал и держал в курсе исследований по теме стволовых клеток.
В тот вечер мы узнали от Айры, как все происходит. При нормальных условиях яйцеклетка и сперматозоид, встретившись в фаллопиевой трубе, образуют зиготу, которая дней за четырнадцать добирается по трубе до матки и имплантируется в ее стенку. С момента внедрения в стенку матки это уже эмбрион. После четырнадцатого дня начинается формирование нервной системы. Эмбрион развивается, клетки в нем дифференцируются, а примерно через восемь недель после оплодотворения яйцеклетки его уже называют плодом. Эти общие сведения известны всем.
Но не все знают, какие на этих стадиях бывают осложнения. За те четырнадцать дней могут получиться близнецы, а также химеры. Химера образуется, если две зиготы, сформировавшиеся в результате оплодотворения двух яйцеклеток двумя разными сперматозоидами (разнояйцевые близнецы), сливаются в одну зиготу. Развивающийся организм может обладать разными наборами хромосом в разных органах! И в любом случае возникает вопрос: с какого момента после оплодотворения яйцеклетки сперматозоидом общество должно наделить ее всеми правами зрелой личности? Кто-то считает, что раз у двуклеточной зиготы есть потенциальная возможность стать в итоге человеком, то и надо даровать ей все права с самого начала, то есть с момента оплодотворения яйцеклетки.
