Вот тогда я испугалась, что вешалка все-таки нанесла ему ущерб. Карл не простит мне брата-кретина.
– Если это комплимент, то уберите знак вопроса, – от души посоветовала я.
Анте аж зашипел и, растопырив пальцы, снова шагнул на меня. Я хлопнула в ладони, и мячик для тринапа стукнул гостя по затылку, напоминая, что нехорошо нападать на девушек у них же дома.
– Когда это произошло? – пророкотал Анте. – Почему вы не сказали мне?
– Что «это»? О чем?!
– О том, что они все-таки отдали тебе мою силу! – взбесился Давьер.
Я совсем растерялась:
– Подождите, Анте, вы про мой танец?.. Песня, звезда, все такое?.. Это кровь Рэндома, а не ваша сила. У меня нет вашей силы. Она же в том амулете, что на груди Авены, что в Пустошах Хаоса, что прах-знает-где… Или… – Я нахмурилась: – Стоп. К чему такие вопросы? Что опять не так в этой нашей горе-Лайонассе?
Хранитель подошел, брезгливо, двумя пальцами, ухватил меня за подбородок и покрутил туда-сюда, всматриваясь. Так оценивают прикус лошадей. Я высунула язык и скорчила рожу.
Лицо у Анте было таким интригующе-обиженным, что я даже не позволила унни наподдать злодею еще одним выверенным пинком. Хотя она просила, да.
– Не врете, – вывел Анте.
– Да что случилось-то?!
Но Давьер уже мерил коридор нервными шагами, нимало не смущаясь разрушений и флегматично перешагивая вещи.
Из норки в стене за ним наблюдали мышки. А за ними – с жердочки в гостиной – следил Марах. Я смотрела на Анте, бормочущего себе под нос что-то на чужом языке. Анте смотрел в пол.
И зачем нам, спрашивается, театры – при таких-то сценах…
Как всегда, хранитель ушел в интровертный отрыв за полсекунды. Рядом с такими, как он, нет ничего проще, чем почувствовать себя пустым местом. Он божественно легко умеет удалять всех из жизни – как из своей, так и вообще.
– Анте, если вы обуздали свои маньячные рефлексы, проходите в гостиную. Я сейчас подойду, – вздохнула я, в сотый раз вспомнив: переделывать людей бессмысленно.
Принимай такими, как есть, или уж не выдавай им запасные ключи от дома.
– D’accord. Мне виски со льдом, – сказал Давьер, развернулся и, не сбиваясь с шага, двинул в комнату.
Будто я предлагала.
Повернувшись к мышкам, я развела руками:
– И как я могла по нему скучать?..
* * *
Когда я зашла в гостиную, Анте Давьер уже сидел, откинувшись на стуле так, что тот жалобно всхлипывал, качаясь на двух ножках, – не стул, а убитый горем пленник, боящийся закричать.
Ступни хранителя лежали, перекрещенные, на журнальном столике. Одна рука поправляла шейный платок. Вторая держала тлеющую – и когда он успел? – сигарету.
– Анте, признайтесь: наглость у вас – признак расшатанных нервов? – вздохнула я. – Или вам просто нравится меня бесить?
Проигнорировав мой ни разу не риторический вопрос, Анте задумчиво протянул:
– Есть многое в природе, друг Горацио, что вызывает у меня недовольство. И чуть меньше вещей – непонимание. А непонимание вкупе с недовольством… Что ж, чтобы разобраться в таком вопросе, не грех и заколоть три отары овец, чтобы, Прыгая при помощи их слабых искр, хотя бы слегка сократить себе далекий путь из Хейлонда в Шолох… Я выехал сразу после того, как дерганый слуга-вампир описал мне «дивное создание», напавшее на него в моих покоях. Создание, до странности похожее на вас. Семь суток дороги без отдыха и реки овечьей крови. И все ради ваших дурацких тайн, Тинави.
– Это явно не начало истории! – отметила я, опускаясь на диван.
Давьер раздраженно вздохнул и рассказал все по порядку.
* * *
Рассказ Анте Давьера
Был прекрасный февральский вечер в Тилирии. Ледяной ветер дул с залива; запах гниющих водорослей висел над городом; камни набережной, потемневшие от воды, срывались вниз – очень небезопасно – вкупе с криками портовых грузчиков, похожих на раскормленных чаек. Небу надоели границы, и оно рухнуло всей своей черной тяжестью на море, придавив его силой, бесконечностью, временем: до рассвета ты не шевельнешься. И море даже не дышало. Замерло, как лед.
Тех, кому холодно, такая красота не греет. Но тех, кто ценит надрыв, сжигает почти заживо, что только в удовольствие таким.
В особняке на пирсе гремел прием в мою честь – я люблю, когда меня восхваляют, а потому смотрел на жизнь весьма оптимистично.
Наше путешествие с господином Дахху подходило к концу.
Мой чемодан был полон денег, блокнот энциклопедиста – данных, и все намекало на то, что пора возвращаться домой.
В какой-то момент к нашему столу подошли познакомиться два шолоховских мигранта, ныне – караванщики, совершающие рейды между Тилирией и Иджикаяном. Мы поговорили о жизни в столице, я отрекомендовал им Дахху как восходящую литературную звезду, и, пусть он нещадно бил меня ботинком под столом, они поверили. И впечатлились. Ведь главное – обложка, и было бы странно, если бы за свою долгую жизнь я не научился подбирать товарам упаковку. Это, черт возьми, первое, чему учатся в моем любимом мире. Мечтателей там жрут целиком, как птиц-овсянок, покрыв голову салфеткой, и печально, Тинави, что вы такое не попробуете – везде запрет, жалеют птичек.
Уши друга нашего Дахху пунцовели так, что светились красным сквозь шапку, но ему, очевидно, было приятно. И гостям – не меньше. Они даже заказали ему биографию одной шолоховской шишки в подарок.
Когда господин Смеющийся удалился, заранее издерганный возложенной на него миссией, мы с купцами продолжили беседу. Мне было интересно: не заходят ли их караваны в Пустыню Тысячи Бед? Случайно, не делают ли крюк в проклятые земли?
Конечно, делают, признались мне, старательно подмигивая. Остовы Мудры, уничтоженной драконами, – это ведь счастливый билет в богатство. Не всякому хватит смелости и наглости его купить, но коль купил – ты обеспечен. И дети твои. И внуки. И правнуки.
– В Запретном квартале Мудры и сегодня находят артефакты со времен хранителей. Боги жили там, как простые люди, вы можете себе такое представить? – таинственно шептали купцы.
– Не могу, – сокрушался я, веселясь. – Боги? Не представляю. Вообще не представляю.
– Однажды наш коллега из Иджикаяна даже раскопал апартаменты Теннета! – сообщал мне торгаш потолще, набивая цену. – Хотелось бы вам сувенирчик от хранителя времени, а?
– Да, – честно признался я.
Если эти товарищи сейчас вынут из-под полы что-нибудь из моей старой виллы – я буду очень доволен. Бритва, пресс-папье, портсигар – всему порадуюсь. Как говорил классик, мое «сердце из отвердевшего пепла не поддавалось самым сильным натискам повседневности, но уступило первому натиску ностальгии».
