Она поворачивается и машет мне рукой. Улыбается. Успокаивает своим видом. Когда я хочу, чтобы она просто позволила мне поднять себя на руки и утащить обратно в палату. Но она не неженка.
Усмехаюсь ей в ответ. Севиндж отворачивается и продолжает движение.
– Папочка, вы должны дать ей немного независимости, – хмурится пожилая медсестра. – Она быстрее встанет на ноги без вашей гиперопеки.
– Так даю, – бросаю ей и снова устремляю взгляд к удаляющейся хрупкой фигуре, качая головой. – Рано встала.
– Третий день после операции-то? – смеётся та. – В самый раз. Бережёте больно, чай не хрустальная ваза. Как ребёнка на руках носить будет? Или вы на подхвате всегда будете?
Женщина удаляется, и я понимаю, что она права. Севиндж куда сильнее, чем я привык о ней думать.
Захожу в палату и терпеливо жду возвращения жены.
***
Смотрю на Севиндж. Она такая бледная! Прикусывает губу и стонет еле слышно.
– Это настоящее мучение, Тихон, – жалуется она. – Когда мне принесут ребёнка?
– Давай помогу, – я подсаживаюсь ближе и забираю молокоотсос. – Пусть руки отдохнут.
– Мне кажется, они сейчас лопнут, – краснеет Севиндж, – как переспелые арбузы.
Она смеётся, но мне не до смеха. Обхватываю её полную грудь рукой, чтобы удобнее было сцеживать молоко, и чувствую желание.
Она смотрит в мои потемневшие от страсти глаза и сжимает губы.
– Сколько, он сказал, придётся ждать?
– Около трёх недель, Севиндж. Плюс-минус.
– Когда отнесёшь молоко в реанимацию, сможешь вернуться ко мне? Не уедешь сразу?
В её глазах озорной блеск и предвкушение. Не хочу её разочаровывать. Что бы она не задумала, поддержу, если только это не навредит ей.
– Хорошо, Севиндж, – киваю. – Зайду к тебе перед отъездом.
***
Реанимационное отделение для новорождённых детей вгоняет меня в тоску. Видеть сквозь панорамные окна маленькие тела в трубочках и иголках не то, чего хочет новоиспечённый родитель.
Я не могу позволить Севиндж прийти сюда. Говорю, что всё равно не пускают. Говорю, что нет смысла идти на другой конец здания из-за пяти минут стояния у окна. Не хочу обманывать, но так лучше для девушки.
Она и так многое пережила. Хватит с неё стрессов. Наш сын крепкий. Но другие дети… весом до килограмма… это зрелище не для моей хрупкой супруги.
– Много молока, – улыбается медсестра. – Жирное. Это хорошо.
Она наливает в бутылочку норму для нашего сына и смотрит вопросительно на меня:
– Могу я использовать оставшееся…?
– Конечно, – поспешно перебиваю я.
Она становится ещё довольней.
Первый раз меня смутил этот вопрос. Позволил бы я, чтобы другие дети кормились молоком моей жены? Она бы позволила. Выкормила бы всех их. Потому что у неё огромное доброе сердце. И мне нужно расти духовно рядом с ней.
– Хотите сами покормить? – спрашивает она, и я замираю.
– Уже можно?
– Завтра спустят к матери, – улыбается медсестра.
– Она будет счастлива. Заждалась уже. И я, конечно, с радостью покормлю сына!
Медсестра выдаёт мне халат и шапочку и заводит в бокс. Выносит крохотный свёрток и протягивает мне.
Сынишка настолько маленький, что у меня перехватывает дыхание. Медсестра помогает мне правильно взять его и показывает, как нужно прикладывать бутылочку.
– У него пока плохо развит сосательный рефлекс, но на груди разработается. Если хотите, завтра можете привезти его вещички. Принарядим. И сами отнесёте жене.
Я хочу. Хочу увидеть облегчение и безграничное счастье в её глазах. Хочу стереть страхи. Хочу, чтобы она увидела и поняла – ей больше не о чем беспокоиться. Всё хорошо.
Я смотрю в тёмные маленькие глазки – такие, как у меня. Сын сосредоточенно посасывает латекс и морщится.
– Ну что ты, маленький, – шепчу тихо, чтобы не испугать, – не нравится тебе? Завтра мамочка тебя покормит.
***
Я сижу с сыном так долго, сколько позволяют.
Возвращаюсь к Севиндж. В её палате приглушен свет, но она ждёт меня. Смотрит с любопытством. Я знаю, что ей не терпится скорее взять сына на руки. Скорее прижать его к себе. Завтра ты получишь его, девочка.
Я не говорю ей ничего. Хочу, чтобы был удивительно прекрасный сюрприз.
– Всё хорошо, – говорю ей. – Я подождал, пока он поест, и сразу вернулся к тебе. Как обещал.
– Ему нравится молоко? – затаив дыхание, спрашивает она.
– Конечно! Уплетает за обе щёки! – Я склоняюсь к ней и говорю тише: – но скажу тебе по секрету, ему не нравится сосать соску на бутылке. Он хочет грудь.
Она счастливо смеётся, и я улыбаюсь. Как бы я не хотел сохранить тайну, а не могу. Видеть её радость – это самое главное.
– Завтра я принесу его тебе, Севиндж. Навсегда.
Она бросается мне на шею и целует. В её сладких, нежных поцелуях я чувствую благодарность, уважение, признание и любовь.
– Мне нужна твоя помощь, Тихон. – шепчет она. – Помой меня. Хочу, что малыш увидел меня красивой. Я сама не могу переступить порог душевой кабины. Пока больно.
– Конечно, родная, какие вопросы! – Я удивлён её просьбе, ведь она прекрасна всегда.
Я несу девушку в уборную и раздеваю. Включаю тёплую воду. Ставлю под душ. Быстро осматриваю шов снизу её живота, практически над лобком. Ничего не разошлось, воспаления не видно. Намыливаю волосы. Осторожно глажу тело мыльными руками. Опускаюсь ниже.
– Там не надо, – резко говорит она. – Кровь… будет ещё некоторое время.
– Не говори ерунды. Меня не пугает твоя кровь.
В голову лезет воспоминание. Её тело в огромной луже крови… Её бледное безжизненное лицо… Моя паника… Моя боль… Моё горе…
Я бережно касаюсь её складок. Она напрягается. С сожалением заканчиваю работу. Смываю пену. Закутываю её тело в полотенце и несу на кровать.
Она раздосадована.
– Не сейчас, Севиндж. Ещё очень рано. Я не думаю, что могу касаться тебя. Что должен. Тебе будет больно.
– Ты не знаешь этого наверняка, – упрямится она. – Я могу попробовать…
– Нет, – отрезаю я.
Её глаза полны слёз.
– Ты… – Она задирает подбородок, – видимо, просто не хочешь меня теперь.
– Чёрт! Севиндж! – шиплю сквозь зубы. – Твоё упрямство однажды доведёт меня до инфаркта! Тебя прооперировали четыре дня назад. Четыре, мать их, дня!
– Я великолепно себя чувствую, – говорит она. – Я не неженка!
