– Отрок – мой, – проговорил свистящим голосом. – Уйди, чужак, он не твой, а я все словом, а не руцею тебя от сего отваживаю. Не твой он.
– Ты его не заберешь!
Прыжок и удар, но на сей раз это оказался финт. Клинок миновал руку Господина, прорезал его капюшон, пал на маску, перерубил ее – та разлетелась на две половины и упала, открыв лицо.
И когда это случилось, Господин замер и медленно развернулся к нападавшему, позволяя тому увидеть скрываемое лицо.
Но Чамбор не застонал, не крикнул, не бросился наутек – он даже не дернулся, увидав бледное лицо упыря, словно отражение треснувшего лица на круге Княжича.
– Почто творишь сие, человече? Отчего обращаешь мысли свои к отроку? Он ко мне добр, милостив, веришь, человече, что хоть что сумеешь противу меня сделать? Знать не знаешь причины, отчего я здесь. Ни железом, ни золотом сил ты у меня не отнимешь.
– Отдай мне ребенка – и я уйду в покое! Это Якса! Он мой!
– Не желаю. А ты железом мне угрожать не сумеешь.
Чамбор воткнул меч в землю, показал пустые руки. И вдруг потянулся в сторону, к суме. Вынул нечто, что казалось куском большого корня, как корнеплод земного растения – странная форма, словно грубо вылепленного человечка. И страннее было то, что в руке рыцаря она казалась живой, чуть шевелила корешками, как руками и ногами.
– Отдай мне ребенка, милосердием Ессы тебя заклинаю! Или я стану жесток, будто Волост!
Схватил кинжал, приложил его к плоду, прижал так, что тот затряс конечностями-корешками. Завился в руке у человека; совсем как мальчишка под мышкой у Господина.
– Поставь мальца, а я отдам тебе это языческое зерно гнева. Знаю, где ты оставил повозку, и там их еще больше – я сожгу все, если не отпустишь ребенка, проклятый живой труп! Возвращайся в могилу!
– Оный отрок проклят. Каган хунгуров приказал перебить весь его род, как бьют овец или коз. Станет преследовать его до конца своей жизни.
– Не твое дело!
Упырь стоял не двигаясь.
– Ты разорвешь меня в клочья, – продолжал Чамбор, – но сначала увидишь, как в моей руке гибнет твое будущее. Не посадишь его под языческим дубом. Не увидишь, как растет из него идол, как встает твой бог, твой господин, твой брат.
– Мой отец. Врешь, человече.
– Даю рыцарское слово. Если держу его для язычников, то сдержу и для упыря.
Господин одним движением поставил мальчика. Малой ударил его в гневе, раз, другой, третий – бил сжатым кулачком, не издавая ни звука.
– Не познаешь счастья с этим отроком, – прохрипел. – И не найдешь длинной жизни.
– Ну, ты-то не переживай. Это мой… родственник.
– Он идет за ним. Шаг за шагом, близится. Ты умрешь, человече.
– Пусти его!
– Пусть будет по воле твоей. Дай зерно!
– Якса, иди ко мне!
Прежде чем мальчик оторвался от Господина, еще раз ударил того кулачком, а когда Чамбор спрятал кинжал и протянул к нему руку – заколебался.
– Зерно, человече, – отозвался упырь.
– Держи!
Чамбор кинул корень – но не в руки упырю, а рядом, чтоб упал в травы. Господин был быстр словно тень: схватил плод, прежде чем тот упал на землю. И тогда рыцарь подхватил Яксу на руки и ушел. Почувствовал, как ребенок закидывает ему руки за шею.
Вырвал меч из земли, не смотрел в сторону упыря. Уходил, дрожа и надеясь, что упырь не бросится ему на спину. Но его догнал только голос:
– Вскорости увидимся, человече. Не позабудь меня…
«Не позабудь… Не позабудь», – повторяло эхо.
Чамбор шел, прижимая к себе Яксу. Почувствовал прилив тепла и сил, подъем и еще странное чувство, о существовании которого в своей душе он не подозревал.
– Я не отдам тебя, малой, – прошептал. – Тебя у меня не заберут.
Увы, ошибался.
* * *
Он ехал с Яксой на север, прячась по лесам, в поисках безопасных градов, чтобы там затаиться, платя свободным и жупанам последними скойцами и денарами из калиты, спрятанной на поясе, – чтобы впускали его в око´лы, вокруг которых стояли отчаявшиеся толпы, охватываемые ужасом от одного звука копыт и летящего издали зловещего крика: «Хунгуры!»
Что-то сломалось в нем, а может – просто проснулось, когда он переодевал малого в чистую рубаху, промывал водой раны, смазывал ножки мазями от старого овчара, клал спать на шкуры, с седлом под головой. Днем кормил его и гладил как младшего брата; нет, вспоминая, что случилось с Ярантом, – как сына. И учил его. Кто никогда не держал в объятиях ребенка, не знает, что чувствовал тогда Чамбор. Когда давал мальцу в руки лещиновую палицу, а сам брал широкий плоский меч и принимался показывать ему удары и защиты, приказывал брать щит и носить камень, чтобы приучить руку к знакомой тяжести. Чтобы рукоять лежала в ладони, словно стала частью тела.
А потом они садились на коня и ехали на север – к Старой Гнездице. К кастеляну Йонцу из Бережницы, который видел, как палатин Драгомир полгода тому посвящал Чамбора в рыцари. Ведь должен его помнить. Кастеляну всегда требовались крепкие руки и плечи, способные сносить удары на Северном Кругу Гор.
Якса молчал. Когда его заставляли хотя бы крикнуть, трясся, плакал, прятался под столы и лавки; непросто было тогда вытянуть его оттуда иначе чем силой.
Потому Чамбор говорил за двоих – когда вез его перед собой на седле, обнимая правой рукой, а в левой удерживая вожжи. Говорил все время, словно желал быть с ним за все те дни, когда Якса убегал, гонимый, преследуемый, битый, мучимый и ничего не понимающий во всем этом.
О матери, Венеде, он спросил лишь раз. Якса схватился за голову, будто хотел снять ту с плеч, а потом только плакал, всхлипывал так жутко, что Чамбор не мог его успокоить. Рвался из рук, отталкивая опекуна. Помогла лишь старая баба из подгородья в Трешне, где они остановились на постой. Баба та воспитала и выкормила неисчислимое потомство рыцарей, гродских и детей жупана.
– Мой малой, – говорил позже Чамбор. – Мы должны держаться вместе. Мы рыцари. Да не смотри так на меня. Ты – сын Милоша Дружича, моего дяди. Его сестра была моей матерью. У меня другой герб, нежели твой, потому что по отцу я из Ливов, из-под золотой звезды, которую добыл Добко, мой пращур, из-под корней дуба в Ливце, где некогда было наше гнездо. Да, Якса, поедешь со мной как малец, поедешь к палатину. Будешь мне служить. Потом станешь оруженосцем, а когда окажешься достоин, сделаю так, чтобы палатин, комес или – что уж там – сам король посвятил тебя в рыцари. Я получил остроги и пояс за мужество на бугурте в Старой Гнездице полгода тому. За что, спросишь? Я убил сварна, старого Драго, который приехал как посол в травленной чернью кирасе, в сварнийском шлеме, с мордой как у пса и бросил к нашим ногам золотую перчатку. Говорил, что мы – глупые полулюди, что никто не отважится встать против него. Ну а я отважился. И правду тебе скажу, Якса, я был глуп, не стоило тогда высовываться. В поединке было больше счастья, чем разума. Он шумел, кривился, что, мол, не рыцарь его вызвал, но меня поддержали прочие, народец стал свистать. Он выставил оруженосца. Того я так ударил мечом, что отхватил ему руку с топором. И он валялся и трясся, а кровь струилась на песок. И тогда Драго Турн не выдержал. Был слишком горяч, прыгнул на меня, чтобы отомстить. А я всадил ему копье между щитом и поясом, справа. В его правый бок… Удалось мне, потому что, – он понизил голос и прошептал прямо на ухо Яксе, – потому что конь у него споткнулся. На миг, о камень, дернул головой – и все. Упал Драго с седла трупом. А умирая, он, как повелось у сварнов, лаял лендичей.
