– Знаю, знаю, – ласково проговорил Ульдин. – Что-то сидит в тебе, не позволяя и звука произнести. Может, ты слишком много пережил, чтобы об этом рассказывать. Знаю, потому что мой аул был свидетелем вещей, о которых и камни молчат. Но я вызвал тебя, так как хотел бы… помочь. Рубрук, шаман, послушает голос в твоей душе, посоветуется с ней и скажет нам, что с тобой.
По его призыву встал худой, тертый жизнью мужчина. Его движения были резкими и быстрыми. Он припал к стоящему на коленях Конину, принялся обходить его слева и справа, нюхать будто пес. И вдруг вытянул из-под полы потрепанного кожуха и бросил в огонь горсть трав. Встало пламя, так, что женки от неожиданности подпрыгнули; пахучий дым ввинтился в нос, жар давил.
И тогда Рубрук вынул из-за спины бубен козлиной кожи с длинной рукоятью, через которую проходил прут с подвешенными к нему колокольцами. На выпуклой стенке виднелись рисунки сплетенных, пожирающих друг друга лиц.
Шаман ударил большой палицей. Необычной – то была голова: высушенная, с натянутой на щеках кожей, но маленькая, словно принадлежала ребенку. Рубрук вынул из ее рта деревянную палочку, а затем принялся бить людскими останками в кожу бубна, звякая колокольцами. Когда это случилось, изо рта головы вырвалось горловое низкое, хриплое пение.
Конин по-прежнему стоял на коленях. Шаман обходил его, бил в бубен, все сильнее и яростнее, прыгал, свистел, кричал, мелькал в клубах густеющего сладковатого дыма.
И наконец замер, приставив голову к груди Конина так, что она почти коснулась его сморщенным ухом. Потом шаман приложил голову к своей и прикрыл глаза, будто прислушиваясь.
И правда, сморщенные губы перестали петь. Шевельнулись, издав едва слышный звук: гудящий, чужой, раздражающий уши.
Рубрук замер. Перестал брякать колокольцами; после хаоса его музыки тишина ударила по всем точно гром. Шаман всматривался в Конина, будто в степного духа. И ринулся назад, цепляя за столики, вещи, переворачивал в тесноте юрты седла, стойки с луками, щиты. Пока не добрался – пятясь задом словно рак, – до Ульдина, и тогда наклонился к его уху. Никто не услышал, не догадался, что он произнес. Это было единственное слово. Сразу после этого Рубрук будто стрела понесся ко входу. Перевалился через резной порог, едва не наступив на тот, отбросил завесу и исчез, переполошив всех, только не Конина. Женщины и жены Ульдина кричали, вскакивали со своих мест, маша руками, словно пытаясь отогнать невидимое зло; неловко хватались за фигурки, изображавшие мужчин и женщин, подвешенные у стен.
Только Конин не двигался. А Ульдин на миг вскочил с места и махнул рукой в сторону жен и служанок.
– Прочь! – крикнул. – Прочь! Позовите Орхана! Пусть он придет!
Возле входа вскипело. Женщины убегали, ныряли в отверстие, протискиваясь и сбиваясь в кучку, испуганно переговариваясь. С другой стороны врывались вооруженные саблями и топорами стражники – в панцирях из кожаных чешуек, стеганых кафтанах, шапках с рогами и с переброшенными через спину колчанами.
Ульдин осадил их одним движением руки. Потом указал на Конина: стража сразу обступила его, смешавшись.
Отец аула медленно встал, кривясь, сошел по коврам и шкурам. Когда поднял руку, стражники схватились за оружие – свистнули выхваченные из ножен кривые сабли с округлыми гардами и выгнутыми рукоятями, обложенными костью.
Отец поднял руку и…
Медленно опустил ее, положив ладонь на голову Конина.
– Всякий из нас должен пройти Дорогу Жизни, – проговорил. – От Матери-Земли к Матери-Небу, по Древу, на котором тебе помогут лишь аджемы побежденных врагов: их головы укажут дорогу и опасности. Ты служил мне как невольник; Бокко, Феронц и другие сыновья карачей яро преследовали тебя. Нынче ты лишишься дурных мыслей, потому что это было испытание. Чтобы я смог униженно вознести тебя между прочими. Помогите ему встать!
Вдруг Конин оказался в хватке четырех мужчин, которые медленно, но решительно подняли его с кошмы, придерживая и не давая лишней свободы.
– Нынче судьба твоя переменится, Конин, – продолжал Ульдин. – Некогда мой брат Бутухар взбунтовался против кагана Горана Уст Дуума. И за этот проступок владыка степи приказал выбить всех мужчин в моем роду. Взрослых и мальцов, не только тех, кто не мог пройти под чекой повозки, но даже малых детей. А мне сказал: тебя, Сурбатаар, я делаю последним свидетелем моей мести. Живи и помни, а всякому скажи, чтоб тот использовал разум, прежде чем поднимет свою нечестивую руку на Господина Степи. Живи и смотри, вспоминай до конца своих дней. Теперь нет уже в ауле Ульдина мальчиков и мужчин, кроме сыновей невольников и нанятых мной стражников. Нет их смеха, они не соревнуются в конском беге, как молодые соколы в степи. Пойдет род в дочерей и исчезнет. Мои сыновья, – он посмотрел на левую часть юрты, пустые, старательно застеленные сиденья, – слишком коротким оказалось для них Древо Жизни. А я – что ж… я живу и… помню.
Когда он это произнес, из его глаз полились слезы, будто сверкающие частички мрачной души кочевника.
– Оттого нынче ты станешь моим товарищем. Отныне станут тебя знать как Ноокора Конина. Носи за мной щит и лук, следи за порядком в ауле, вставай за спиной в бою. А теперь – очистись. К огню!
В полутьме блеснули чуть искривленные ножи: один, второй, третий.
Опустились, пробивая, разрезая на две половины потрепанный плащ Конина, сильные руки срывали тот со спины парня; снимали косматую дырявую шапку, резали пояс из скрученной шерсти; дергали вонючие, прогнившие шаровары. Все это бросали в огонь, и притом глава рода бормотал формулу, древнюю как Бескрайняя Степь.
Тридцатиголовый огонь-матерь!
Сорокаголовая девица-матерь!
Варящая все сырое,
Разогревающая все замерзшее,
Приди к Конину, окружи, будь отцом.
Приди к Конину, прикрой, будь матерью.
Ты, которая омыла грязь в озерной воде,
Ты, которая отрезала пуповину белой щепой.
Которая сошла по жертвенному столпу!
Не дай испугать Конина.
Злому глазу его не показывай!
– Принесите одежды моего сына! – загремел Ульдин. – Пусть носит их с честью!
И Конина переодели в рубаху, белую как свежий снег. В коричневую деэлю, застегиваемую сбоку и перехваченную поясом, завязываемым справа. Надели новые широкие штаны и войлочные сапоги с круглыми загнутыми носами. И наконец склонили голову, натерли волосы маслом, принялись скрести по черепу и темени острым ножом, брея. Спутанные толстые локоны тут же бросали в огонь.
Если придет злой дух!
Натяни тогда золотой лук!
От злого порыва охраняй!
Ничего дурного не допускай!
Ему побрили голову в форме квадрата, оставив волосы только на висках, сплетя их в косички, что опускались на щеки и шею. И тогда Ульдин положил ему руку на грудь.
