Сзади в хватке стражников рвался Айбек, отец Бокко. А потом уже только раскачивался вперед-назад, с перекошенным ртом, со слезами на глазах. Сухой, худой будто щепка, всю жизнь он отрывал от себя лучшие куски, чтобы выкормить единственного, благословенного сына.
– Ой, Мать-Земля! – стонал он. – Что же ты сделал, Ноокор! Аджемы! Аджемы! Каблис! Отомсти-и-ите!
Никто, кроме него, не выказывал никаких чувств. Пустые, бессмысленные взгляды, сожженные солнцем лица, белые, будто маски, лики женщин. Никто не кричал, не шумел. Никто не плакал.
– Ступай, – Ульдин указал в степь. – Возьми Гунну и отгоните наш табун к Тургаю. Возвращайся, когда ветер выдует у тебя дурные мысли из головы. Когда станешь пустой и чистый, как хорошо высушенная кожа.
Конин отступил, но, когда поднялся, подошел туда, где стоял Феронц, и махнул ему окровавленной рукой.
Парень аж подпрыгнул, в его темных глазах был ужас. Руки тряслись, все тело ходило ходуном, ноги ослабли.
Он пал на колени, когда Конин схватил его за полу кафтана. Ноокор оглянулся на Ульдина, поднял вверх два пальца левой руки, словно говоря: двух, ты обещал мне двух!
Отец аула покачал головой.
– Я не каган, чтобы расставаться с людьми так легко, будто они – старые башмаки. Ты нынче сделался как пес-касар, грызущий собственных щенков. Как скальный тигр, который бросается на гору. Как рябой лев, который не может сдержать своей ярости. Потому ступай в степь и подожди.
Конин приложил руку к открытому рту, отнял ее, поставил плоско и подул.
– Я дал обещание. Да, – вздохнул Ульдин. – Не зная, что ты сделаешь. Что ж, гору давит снег, а человека – старость.
Конин положил руку на голову трясущегося Феронца и показал тому на коней. Ульдин закусил губу, переступил с ноги на ногу, но лицо его осталось спокойным.
– Возьми его и езжай. Я выпустил слово и уже не поймаю его. Но помни, гнев – плохой советник, хуже обезумевшего коня.
Конин ударил челом, а потом встал: дикий и кипящий энергией, будто злой дух, обезумевший конь – Каблис, который мешает людям идти по Древу Жизни, сбивая с доброго пути. Дернул Феронца, потянул его за собой.
Ульдин прикрыл глаза. Повернулся к юрте, одним жестом посылая остальных к их занятиям, которые были как и в день рождения мира и какими останутся, когда Матерь-Солнце остановится в своем беге. Он шел, а перед юртой сидела какая-то фигура. Гоэлум – старшая и самая несчастная жена. Двоих сыновей, которые у него с ней были, забрала воля кагана. Теперь она смотрела на него неспокойными желтоватыми глазами.
– Я говорила, чтобы ты не отрывал собственный воротник! – сказала она. – Конин плохой. Он подлый. Каблис идет по его следам. Так бывает, когда белая кобыла рожает черного жеребенка. Он… не наш! Это лендич, подлый раб, сучий сын!
– Тише, моя милая. Тише, успокойся. И помни, волк – не брат корове. Хороший каган – сильный каган. Ласкового божка и псы лижут.
Он отвернулся и долго смотрел на отъезжающего прочь Конина. И первый раз за свою непростую жизнь он почувствовал, что, возможно, сделал ошибку.
* * *
Конин сел на коня, почти не опираясь на стремена, прыгнул как белка на Дикого Амана, а жеребец чуть не подскочил, махнул головой и сразу рванул рысью. Хороший был конь: черный, с белыми отметинами на ногах; но слишком резкий, потому звали его Диким. Юноша удержал его на узде, придавил непокорный зад весом; тогда жеребец присел на задние ноги, недовольный, что кто-то хочет удержать его в беге. Конин оглянулся на Гунну и Феронца. Указал направление, ослабил поводья, чуть наклонился в седле, помахал. И пошел длинной рысью с места, сдерживая бег ярого жеребца. Товарищи его направились следом. Пролетели мимо белых и серых юрт, миновали бьющиеся на ветру попоны, развешенные на окружающих аул веревках – тамги со знаком рода Ульдин, – и выехали в степь, что дышала жаром, солнцем и ветром.
Стадо паслось неподалеку. Волновалось и перемещалось по полю, полному сухой, вытоптанной и – прежде всего – выеденной травы; его загоняли собаки и трое черных от солнца, морщинистых лицом пастухов, невольников настолько старых и втиснутых в столь древние кафтаны, что они казались обрубками дерева, высушенными ветрами и солнцем, а не людьми. Один вскинул голову, а когда Конин показал украшенный пучком конского волоса пернач, тотчас опустил глаза.
Дикий Аман дернул головой, увидев других коней, шел тише, а порой – ускорялся, когда Конин объезжал табун слева, высматривая кобылу-вожака. Жеребцы перед ним сбивались в кучу: крепкие, с сильными ядреными задами и широкими темными гривами. Все мускулистые, означенные на задах тамгой кагана – той, что состояла из двух полумесяцев, словно перерезанные мечом, искривленные в болезненной гримасе губы. Коней выпасали люди Ульдина, но те были собственностью владыки Бескрайней Степи. Это дань, которую из года в год приносил искалеченный, обреченный на вымирание род. Бо´льшая часть коней, опустив головы, рвали остатки травы; порой хватало просто клацнуть зубами, чтобы отогнать тех, кто слабее, от еды получше. Иной раз помогало ржание, пинки, оскал зубов. Табун из-за этого волновался, но стоял на месте.
И тогда Конин заметил предводительницу табуна. Красивую, белую словно молоко кобылу с темной гривой и большими глазами. Дикий Аман кинулся к ней, быстро переставляя ноги, рвался в галоп, но юноша изо всех сил удерживал его, приседал, нажимал собственным телом на крепкий, упругий зад коня. И наконец, щупая под полой деэлы, нашел костяной свисток, сунул в рот; все еще всматриваясь в предводительницу, сильно и длинно свистнул…
Слишком резко: Дикий Аман испугался, прыгнул в сторону, звук раздался не позади кобылы, а слева от нее. Вместо того чтобы подтолкнуть ее вперед, привел к тому, что она закрутилась, испуганная, и пошла на юг вместо востока – побежала вперед, прижав уши, напуганная, но внимательная. И тогда, по ее знаку, двинулся весь табун – разгоняясь волной гибких вороных, гнедых, пятнистых тел, вскидывая шеренги голов.
Дикий Аман дернулся и поспешил вслед табуну. Конин вдруг оказался посреди разогнавшегося, разгоряченного табуна, отталкиваемый вправо-влево галопирующими конями, над морем косматых голов, оглушенный крепчающим стуком копыт.
Табун уже гнал, мчался на юг, словно лава гонимых ветром грозовых туч. Грохот, монотонные удары сотен копыт вверчивались в уши, сухой горячий ветер хлестал лицо, свистел в конских ушах, охватывая лошадей безумием, желанием бежать без остановки. Сожженная сухая степь убегала назад, неслась, отталкиваемая тысячами копыт: всё дальше, до границ зрения, медленно сдвигалось на фоне мощной линии гор на юге.
Конин перебросил поводья на шею, привстал в правом стремени, уводя Дикого Амана в сторону, чтоб пройти позади предводительницы – развернуть ее на восток, в сторону Тургая, реки, что текла широким ущельем и где еще вдоволь весенней травы. Это было непросто: табун то делился на меньшие группы, то сбивался снова, и юноше приходилось едва ли не расталкивать разогнавшихся коней, мчаться за чащей ритмично переставляемых ног. Он услышал свисты: Феронц и Гунна старались обойти табун справа, испугать свистками и ударами нагаек, столкнуть коней влево, в нужную сторону.
