А вокруг, в степи, ставится море шатров. Начиная с больших, что принадлежат югуртам – заместителям кагана, гордости и верхушки ханов, возвышенных великим владыкой степи; и всякий окружен кругом шатров поменьше, словно Княжич – звездами. И заканчивая серыми, простыми, что принадлежат обычным воинам, простым хунгурам, а прежде всего – купцам, что съезжаются сюда со всех сторон Бескрайней Степи.
Лагерь великого кагана – одно большое торжище. Базар, на котором встречаются покупатели и продавцы и все их внимание делится меж двумя торгами, что назывались безестанами. Малый Безестан был торгом лошадей. Волнующийся, наполненный топотом и реющими гривами, где торговцы и погонщики гнали коней к огражденным площадкам, собирали их, показывая такие фокусы, как вставание на дыбы, прыжки, повороты. Был он прекрасен, хоть и пропах дикими запахами конского пота, шерсти и навоза, смешанными с ароматом сена и трав. Порой тут к самому небу поднимался визг, ржание, стук копыт пинающихся, нервничающих или сражающихся за лучшее место в стаде жеребцов.
Это небо; Безестан Большой, в противоположность Малому, был бездной, с плачем женок и детей, криками боли, свистом батогов, вонью свежепролитой крови. На первом продавали красивых животных, здесь же – человечью скотину. Торг, куда приводили караваны невольников, которых запирали в костяных и деревянных клетках; выводили их на площадь, где случались сцены, на которые смотреть было больно. Тут детей отрывали от матерей, мужей – от жен, били сопротивляющихся и хвалили тех, у кого не осталось сил протестовать. Продавали целые семьи и отдельных людей. Дикие, смеющиеся и кричащие хунгурские надсмотрщики догола обнажали женщин, чтобы показать их соблазны смуглолицым купцам; раскрывали рты мужчинам, проверяя зубы; били плачущих детей и отрывали от них обезумевших матерей. Тут же резали мошонки юношам, должным стать евнухами, и сразу закапывали их в черную землю, чтобы не убила их нераздельная пара посланцев смерти – жар и гниль.
Восток требовал рабов; впервые за многие века тут стали доступны белые светловолосые веды: лендичи, дреговичи, подгоряне, монтаны, рослые и дикие скандинги. Поэтому на Большой Казан прибывали нации, которых в этих землях не видывали ранее. Зловещие и безжалостные купцы из Китманда, никогда не открывающие лица; дикие югры, обсыпанные золотом; размалеванные как жены мерзкие тауриды, мужские охальники – как обычно, парами.
Конин шел, осматриваясь, порой пробирался сквозь толпы людей, коней, овец и рогатых лам, миновал глиняные дымящиеся печи, откуда вынимали плоские лепешки нан, котлы с бешбармаком, жирной бараниной и пловом; проходил мимо продавцов, разносящих кислое кобылье молоко, и водоносов с кожаными мешками. В уши его била музыка свирелей, шум барабанов и медных тарелок, уличное бормотание, раз за разом переходящее в вопли.
Он искал Грота, заглядывая в укромные уголки Большого Безестана. В клетки и ограды, в которых под стражей держали невольников. На торговую площадь, когда туда выгоняли новые группы ведов.
И, увы, нигде его не находил.
Он уже не был собой. В голове то и дело всплывали вопросы: «Кто я? Что мне грозит?» Они возникали, когда юноша расталкивал смердящих жиром хунгуров, протискивался в толпе зевак и продавцов, смотрящих и загораживающих ему дорогу. Взгляды Конина обращались кверху, где перед Большой Юртой кагана стояло пять кольев – некогда белых словно снег, а теперь окровавленных. Преступников и предателей здесь не уважали.
И было неясно, что ждало его самого.
Вдруг, когда он глазел по сторонам, стоя в толпе, кто-то его толкнул, а потом хлопнул по плечу. Конин развернулся, подпрыгнув будто волк, но позади стоял хунгур, один из стражников Альмоса. Ухмыльнулся, сидя в седле и держа поводья лендийского сивки. Его коня!
– Что с тобой происходит, Ноокор? – спросил. – Альмос тебя ищет, приказал сесть на коня и привести тебя! Уже второй раз били в барабаны. Понимаешь?
Конин покачал головой.
– Сейчас, перед закатом, начнется гонка Бора! Ты едешь с его людьми. Так сказал сотник! Ты понял? Нет и речи, чтобы иначе! Садись! Он приказал привести тебя, иначе – кенсим, – он провел ладонью по горлу.
Конин вздрогнул. Он забыл, намертво забыл о большой гонке. Нынче на поле за Большим Казаном; на глазах кагана и всего двора. Да! Он ведь должен в этом участвовать. Альмос давно ему обещал. Но… отчего именно сейчас, когда он ищет Грота?
– Тебя посчитают трусом, если откажешься! Полагаю, не сделаешь этого своему господину, Сурбатаару Ульдину.
Конин покачал головой. И схватил за поводья сивку.
Барабаны, которые называли набатами, уже ворчали, пока низко, обещая кровавое развлечение. Время убегало, а Конин еще не сидел в седле.
* * *
Перед самой гонкой у него отобрали оружие – сагайдак с луком, стрелы, легкую саблю. Он остался в деэле, что надел на него Ульдин, шерстяном колпаке и с заткнутой за пояс нагайкой. Его рука непроизвольно опустилась на правый бок, вдоль передней луки седла и встретила пустоту. Не было там головы лендийского рыцаря, убитого в степи. Видя его удивление и злость, Альмос широко улыбнулся.
– Ее забрал тысячник, для кагана. Не злись, мы посадим ее на Древе Жизни и, может, вытянем тайны, о которых ты понятия не имеешь. Смотри, – он указал на поле, – там твое будущее. Справься хорошо, выиграй Бор с нашими и обратишь на себя внимание кагана.
Слуга поднял кусок мягкой шерсти, смоченный в красном, и начертал на шее и заду коня знак. Конин должен был ехать с Кровавыми против Синих. Его ждали, разогревая лошадей. Перед ним – огромное плоское пространство выжженной солнцем степи, что заканчивалось рваной линией горных хребтов. По сторонам расстилались деревянные ограды и барьеры из костей, за которыми дрожала и волновалась человеческая масса. Там, где стояли купцы и перекупщики, – пестрая, а где хунгуры – серо-бурая. Над большим балдахином, развернутым на возвышении для кагана, вились хоругви и реяли бунчуки.
На поле гонки уже разливались группы всадников – Кровавых и Синих. Кружили, поворачивая то влево, то вправо, испытывая резвость и ловкость коней: словно туча, которая клубится и прогибается под каждым порывом ветра. Из-под копыт поднимались клубы пыли; день был теплым и солнечным.
Он выехал, рванул с места уверенным галопом. Дал свободу лендийскому жеребцу, и тот полетел к остальным лошадям, вытянув шею. Конин догнал тех, что шли рысью, пристроился, повернул влево-вправо, чтобы конь размял кости и поиграл мышцами.
Свист! Их призывали на линию в начале поля. Они поворачивали один за другим, Конин с бесстрастным лицом; остальные – в шапках с рогами, колпаках и кожаных шишаках, что опадали отстегнутыми клапанами на шею и плечи. Все вооружены только плетками; щелкали ими над ушами лошадей, заставляя идти галопом и вырываться вперед. Вот-вот их охватит безумие – они толкались, орали, грозили один другому, загораживали дорогу. Неохотно возвращались, становясь длинной шеренгой за линией, намалеванной белым по земле. Кони нервно вертелись, возбужденные жарой, разогретые пробным галопом, а прежде всего – присутствием огромного табуна. И беспокойством всадников.
