– Якса… я – Якса. Якса-а-а-а!
Дрегович бился в корчах и тихо стонал, прижимал руки к голове. Узник укусил его глубоко; вся правая сторона лица была теперь в крови; та текла ручьями, окрашивая темной алостью глинобитный пол хаты.
Глеб то стонал, то терял сознание – тогда его начинали бить корчи. Конин раскачивался на веревке, словно пойманная в сеть птица, боль врывалась ему в голову, лишала разума, из-за нее он уплывал далеко-далеко, почти в самую бездну…
Ничего не мог сделать. Только колыхаться и проваливаться в муку.
* * *
Когда он снова пришел в себя, вернулся в страдающее тело, почувствовал, что еще висит. Рук не было, но он колыхался – вперед-назад, иногда вправо-влево. Вместе с этим движением вокруг него кренились и танцевали стены хаты. Вперед-назад.
Новая волна боли. Он стонал, выл, кричал. Уже не пытался дергаться.
Единственное, что мог делать, это жаловаться. Слова – какие-то странные, непроизносимые – давили на губы, словно только теперь, после всех лет молчания, нашли выход из его головы.
Ниже лежал окровавленный Глеб. Не двигался, но и его пленник не мог ничего поделать. Не разорвал бы пут, не ушел бы из ловушки. Мог только висеть, покачиваться и стонать. Кричать. Ждать, пока его найдут. Но кто, зачем бы? Может, лучше закончить тут жизнь?
Он не знал, сколько прошло времени с момента пленения. Тела уже почти не чувствовал. Только пульсировали болью ожоги на груди и под мышками. Тень накрывала голову и опускалась мягко, будто плащ, закутывала его в вечный сон.
Но его время еще не настало.
Какая-то фигура вдруг подняла его вверх, снова породив боль и страдание. Дернула за струны нервов, схватила за руки.
И Конин-Якса завыл, закричал, чувствуя боль, что была сильнее, чем причиненная Глебом.
Но все же это был путь во тьму и спокойствие.
* * *
– Ненасытна орда в своем голоде до земель, богатства и людей, – говорил во тьме Голос. – На полном скаку хватают они с земли девиц и парней. Склонившись низко в седле, одной рукой берут добычу за загривок, словно щенка. Второй, с саблей, рубят голову отцу и матери. Ястребиным взором увидав золотую цепь на груди либо перстень на пальцах, ставят дыбом коня над трупом и срывают драгоценности. Опустошив земли соседей, ведут пленников в глубь Бескрайней Степи. Тут невольники должны жить по примеру орды. И только те, что постарше, сохраняют нечто из образов и воспоминаний о родной стороне. Память о матери или отце, клочья языка, Знак Копья. Но и такую память орда выжигает, и только на ее языке могут они говорить. Пропитаны они конским потом, кумысом и кровью; одеты в меха шерстью наружу; ведут жизнь зверя, битые кнутом и палицей, жестокие к тем, кто слабее, и покорные с теми, кто сильнее. Нынче, когда они покоряют Ведду, – продолжал Голос, – уже не берут пленников. Оставляют угнетенный народ на месте. Только приставляют к ним надсмотрщиков. Крепко берет в колодки орда, только видом полей и лесов отчизны могут крепиться уставшие глаза людей. Ничего более им не оставляют. А Праотца орда уничтожает в душах своих рабов прежде всего. Ненавидят любые его знаки в Ведде. Разрушают сборы, а жрецов убивают. Потому что лишь Праотец одаряет людей верой и надеждой. А именно это орда и не терпит более всего – от нижайшего из чабанов до золотого кагана…
После этих слов он проснулся в мягком, выстланном бараньими шкурами ложе. Над ним была крыша, покрытая старой соломой. По сторонам – стены из грубо сколоченных бревен, где щели заткнуты мхом и прикрыты побелкой.
Лежал он долго, боясь пошевелиться, потому что память о боли, которую ему причинил Глеб, все еще рвала сознание. У него снова были руки и плечи, которые, как ему казалось, отпали от тела. Спрятанные под шкурами, чем-то перемотанные. Он боялся ими пошевелить.
От очага, который находился в углу избы, поднимался мощный, пусть и худощавый человек с мрачным бородатым лицом. На его щеках и лбу были незажившие раны, одна рука подвешена на полотняной перевязи.
– Выживешь, Якса, – сказал он, посматривая на юношу. – Якса, Якса… вспомни свое настоящее имя. Не будешь больше Конином, чужаком и приблудой.
Подошел к стене и выцарапал на ней надписи, которые Яксе говорили меньше, чем раны и порезы на коже мужчины.
– Конин умер. Нынче рождается Якса, – перевел тот.
– Ты Грот, я тебя узнаю, – прохрипел юноша. Слова с трудом проходили сквозь горло, позабытые, старые. – Где Глеб?
– Кто это?
– Тот, что меня мучил.
– Даже не вспоминай о нем. Важнее, что тебя спасли здешние люди. Привлеченные дымом, они вошли в хату и нашли тебя висящим.
– Что там… происходило?
– Не хотели говорить. Не спрашивай их, не тяни за языки. Это сердитый народец. Принесли тебя, перевязали, использовали языческую магию. Руки будут слушаться тебя, как и раньше. Попытайся встать, а то отлежишь себе все. Когда тебя сюда привезли, был еще вресень. Нынче у нас последняя луна жолтня, уже листва почти опала. Ну, ты сумеешь. До свадьбы заживет.
Якса отважился шевельнуть руками. Сумел, хотя те были слабые и как деревянные. Но слушались. Грот отбросил шкуры, протянул руку на помощь.
– Вставай, Якса.
– Я Конин.
– Для орды ты был Конином, приблудой, мерзким чужаком. Для меня ты – человек. Лендич, рыцарского рода. У тебя были отец и мать, я ее знавал. Когда ты был маленьким, я спас ее в Дзергони, где она спряталась от хунгуров. Во время первого их налета. Ты еще докажешь, чего ты стоишь. А теперь – пойдем.
Он вставал медленно. Грот одевал его как ребенка – в старую истрепанную деэлю сверху рубахи; пояс, сапоги. Провел к очагу, вылепленному глиной в углу хаты. В жаре стояли прокопченные горшки. Он вынул один, подал ему ложку из липового дерева. На длинном столе, покрытом льняным рушником, лежали лепешки, стоял пузатый кувшин с квасом и второй – куда меньший. В том был темный густой мед. Сладкий и дающий силы. В горшке ждала горячая чечевица с жирными шкварками.
Якса потянулся за кувшином, отпил глоток. Ел в молчании.
– Ты спас мне жизнь на игрищах хунгуров. Дал коня. Я долго ждал, но… удалось. Не было просто; такое никогда не просто. Ты доказал, что твой дух побеждает тело. Взамен за это я спасу тебя, заберу в Лендию, где ты будешь в безопасности.
Якса засмотрелся в огонь.
– Нет. Я должен жить… здесь.
– Не здесь, там, – указал Грот. – За горами, в Лендии. Орда охотится на тебя. Не отступит. Убьет всякого, кто тебе поможет. А если ты попадешь в руки хунгуров, тебя ждет мука, по сравнению с которой смерть покажется избавлением.
– От хунгуров я испытал меньше страданий, чем от других. От Глеба, от… тебя. Сурбатаар Ульдин возвысил меня из невольников. Я не пес.
– Ульдин или любой другой Сурбатаар погибнет, когда каган узнает, что он дал тебе хотя бы меру воды. Час до´рог, суд строг. Что минует – то закончится, Якса. Не пугайся, я тобой займусь. Все наконец-то образуется.
