Поскольку этот документ сыграл в суде роковую роль, имеет смысл вспомнить последовательность событий, приведшую к его составлению. На собрании инквизиции 25 февраля 1616 г. папа Павел V приказал кардиналу Беллармино вызвать к себе Галилея и потребовать от него отказаться от учения Коперника. Только в случае, если бы Галилей отказался, генеральному комиссару Микеланджело Сегицци следовало оформить формальное постановление, запрещающее Галилею отстаивать, обсуждать или распространять идеи коперниканства в любом виде. На случай, если бы астроном отверг даже этот запрет, имелся приказ о его аресте и привлечении к суду. На собрании инквизиции 3 марта Беллармино отчитался, что Галилей уступил сразу, как только было озвучено требование перестать поддерживать коперниканство.
Новый документ, представленный в суде, датированный 26 февраля 1616 г., описывал последовательность событий, отличавшуюся в одном важном аспекте. В нем утверждалось, что сразу же после предупреждения Беллармино Сегицци вмешался и приказал Галилею отвергнуть коперниканство и никогда больше не придерживаться этого учения, не защищать и не распространять его ни в каком виде и что Галилей обещал подчиниться. Казалось бы, документ описывал преждевременное вмешательство генерального комиссара, возможно вызванное колебанием со стороны Галилея, после того как он услышал предупреждение Беллармино. Документ также противоречил и собственному отчету Беллармино инквизиции, и письму Беллармино к Галилею, написанному 26 мая 1616 г. Эти разночтения породили целый спектр конспирологических теорий о том, что документ о запрете мог быть сфабрикован в 1616 или в 1632 гг.
[187] Однако графологическая экспертиза документа, проведенная в 2009 г., подтвердила, что Андреа Петтини, протоколист Священной канцелярии, написал все документы в 1616 г., что опровергло любые подозрения в подлоге в преддверии суда.
На вопрос о том, что именно было сообщено ему в феврале 1616 г., Галилей ответил без колебаний: “В месяц февраль 1616 года господин кардинал Беллармино сказал мне, что, поскольку мнение Коперника, принятое за абсолют, противоречит Священному Писанию, его нельзя ни придерживаться, ни отстаивать, но что его можно принимать и использовать предположительно [выделено авт.]. В соответствии с этим я имею подтверждение от самого господина кардинала Беллармино, датированное 26 мая 1616 г., в котором он говорит, что мнение Коперника не может разделяться или отстаиваться, будучи противным Священному Писанию. Я представляю копию этого подтверждения, вот она”. К этому времени Галилей подготовил копию письма Беллармино, о существовании которого Макулано не подозревал. Безусловно, этот момент мог бы стать поворотным в расследовании с юридической точки зрения, поскольку если запрет, наложенный генеральным комиссаром Сегицци (в присутствии Беллармино), требовал “не придерживаться, не распространять или не защищать ни в каком виде, будь то устно или письменно”, то письмо Беллармино содержало значительно более умеренное требование “не разделять и не защищать коперниканство”. Макулано попытался надавить на Галилея, допытываясь, были ли еще присутствующие на той встрече, и Галилей ответил, что там находились некие доминиканские священники, которых он не знал и с тех пор не видел. Макулано спросил, в каких именно словах выражался запрет. Ответ Галилея звучал искренне, но с точки зрения защиты от обвинений был сформулирован не лучшим образом:
Я не помню, чтобы таковой запрет был сообщен мне как-либо еще, кроме как устно господином кардиналом Беллармино. Я твердо помню, что запрет состоял в том, что мне нельзя придерживаться, или защищать, или, возможно, нельзя даже учить ему. Я не помню, чтобы там была фраза “ни в каком виде”, но, может, и была; честно говоря, я не думал об этом и не держал это в памяти, поскольку несколько месяцев спустя получил от господина кардинала Беллармино подтверждение, датированное 26 мая, которое я представил и в котором объясняется приказ, отданный мне, не иметь и не отстаивать названное мнение. Касательно двух других фраз означенного запрета, ныне упомянутых, а именно не распространять их ни в какой форме, я не сохранил их в памяти, думаю, потому что они не содержались в упомянутом подтверждении, на которое я опирался и хранил как напоминание
[188].
К сожалению, допустив возможность того, что запрет мог быть более строгим, чем письмо Беллармино, Галилей невольно ослабил защиту, которой стала для него более мягкая формулировка Беллармино. Не будь этого, очевидно искреннего, хотя и неуверенного, признания, возникла бы туманная юридическая коллизия двух документов – письма Беллармино, с одной стороны, и теста запрета – с другой, не согласующихся друг с другом. Трудно понять, почему Галилей решил нехотя признать то, что случилось много лет назад и что он имел полное право не помнить точно. Возможно, он ошибочно полагал, что это неважно, особенно с учетом линии защиты, которую намеревался занять. Действительно, следующая серия вопросов касалась имприматура – разрешения писать и публиковать “Диалог”.
Первый вопрос был, пожалуй, самым проблемным. Галилея спросили, обращался ли он за разрешением писать книгу. Однозначный ответ был, разумеется, отрицательным, но дать его без всяких объяснений в сочетании с господствующим представлением, что книга защищает коперниканство, было бы равносильно тому, чтобы немедленно признать вину. Поэтому Галилей решил опереться на тот факт, что добавленное им предисловие и финальное резюме оставляют читателя в неопределенности относительно мнения ученого о коперниканстве, а его поддержка этого учения не является ни явной, ни абсолютной. Соответственно, он заявил, что не видел необходимости в разрешении, поскольку его целью было не подтвердить коперниканство, а опровергнуть его. Любой современный адвокат сказал бы Галилею, что выбранное им слово (опровергнуть) не внушает доверия, с учетом содержания “Диалога”, и на подобное утверждение судьи могли лишь выразительно поднять брови.
Почему Галилей сделал это заявление? Трудно судить, что было на уме пожилого человека, страшащегося тюрьмы. Галилей, возможно, пытался придать больше веса своему утверждению в предисловии, где он будто бы выражал поддержку декрету против коперниканства от 1616 г. Возможно также, что в действительности он использовал менее сильное выражение, а слово “опровергнуть” вписали церковные чиновники, ведшие протокол расследования, чтобы представить Галилея лживым манипулятором.
Вместо того чтобы пытаться опровергнуть Галилея, Макулано перешел к следующему вопросу: запрашивал ли ученый разрешение на публикацию своей книги. На это у Галилея имелся ответ, казавшийся, на первый взгляд, убедительным: у него был даже не один имприматур, а два – от магистра Священного дворца Никколо Риккарди из Рима и от инквизитора Флоренции Клементе Эгиди. Это мог быть чрезвычайно сильный аргумент в пользу Галилея. Могла ли Церковь запретить книгу, одобренную для публикации дважды церковными функционерами, которые отвечали за цензуру?
