– Лёша. – Парень протянул мне руку, и я, глупо хихикнув, ее пожала.
– Он наш сосед. Сверху, – многозначительно добавила Анютик.
– А где ты учишься? – спросила я.
– В красной школе, – ответил Лёша.
Красная школа стояла через дорогу от нашего дома, и, насколько я могла судить, посещали ее одни ублюдки.
Отца у Лёши не было, а его мама работала редактором на телевидении и домой приходила иногда в час ночи, иногда в два. Такой обширной свободой Лёша тем не менее особо не пользовался: максимум приглашал к себе друзей, и все пили пиво под оглушительную музыку. Анютик тоже частенько к нему заглядывала, а однажды позвала и меня. Дверь нам открыл накачанный молодой человек в майке без рукавов, его руки и шея были покрыты разной тематики татуировками.
– Ух ты, – сказал он, уставившись на меня, – а как тебя зовут?
– Юля, – ответила я.
– А я Саша. Ты знаешь, что ты… ну… ты просто супер. – Он взял мою руку и поцеловал в сгибе у ладони.
– У нее есть парень, – сказала Анютик.
Мы прошли в комнату, где сидели Лёша и еще один его приятель по имени Антон, у него был прицеплен к уху слуховой аппарат. Также там присутствовали две девицы лет шестнадцати. Девицы сразу как-то оскорбились нашим появлением. Лёша сказал, что их зовут Ира и Марина. Поскольку в комнате был только один диван, а на нем уже сидели Ира и Марина, мы с Анютиком заняли подоконник. Парни расположились на полу, а глухой Антон оккупировал кресло у компьютера. Он во что-то играл, не слишком интересуясь происходящим.
– Ну рассказывай, – Саша открыл зубами пивную бутылку и сделал солидный глоток, – что у тебя за парень?
Дверь в комнату приоткрылась, и в нее заглянул Сергей. Я сглотнула и повернулась к Анютику. Она смотрела на дверь, приоткрыв рот, как в трансе.
– Чертов сквозняк. – Лёша подошел к двери и пнул ее ногой, чтобы она закрылась.
– А мы! – чуть ли не крикнула Анютик, спрыгнув с подоконника. – Мы… в туалет!
Я выбежала вслед за ней из комнаты. В коридоре было пусто. Мы бросились на кухню, на столе стояла пепельница в виде сфинкса, а рядом лежала пачка сигарет Лёшиной мамы. Я закурила, Анютик жестом попросила затянуться.
– Ты его тоже видела, – сказала она.
– Это ничего не значит, – возразила я, – у нас может быть общий глюк.
– Мы принимаем рисполед, – неуверенно возразила Анютик.
– Да этот рисполед – полное говно!
– Он все равно глушит, – забормотала Анютик, – он мягче, но он глушит голоса…
В кухню вошел Лёша, молча взял сигарету и сел за стол.
– Ань, – Лёша смотрел на огонек своей сигареты, – а может… вечером сходим куда-нибудь?
Я вышла из кухни, у входной двери меня настиг Саша. Он что-то говорил про тату-салон, в котором работает три дня в неделю с двенадцати до восьми, вроде бы там живет кошка, и у нее неделю назад родились котята.
– Я подумаю, – сказала я.
Я вернулась домой, заперлась в ванной и начала шарить по шкафчикам в поисках бритвы. Нигде не было. Я обернулась полотенцем и вышла в коридор. Там, в стенном шкафу, стояла коробка с инструментами Толика, которыми он, впрочем, ни разу не пользовался. Я нашла раскладную опасную бритву с бордовой ручкой и ржавым лезвием. На левой ступне, от основания пальцев до пятки, я вырезала слово Sehnsucht
[9]. В дверь начала колотить Анютик. Я открыла ей, она села на бортик и опустила руку в подкрашенную кровью, как будто ржавую воду.
– Ты должна мне помочь, – сказала она, – мне так его жалко, просто сердце разрывается.
– Его нет, – ответила я, – как можно помочь тому, кого нет?
– Он есть, – возразила Анютик, – и ты это прекрасно знаешь. Почему ты такая жестокая? А если бы я была на его месте? Если бы я тогда умерла от потери крови и только ты бы меня видела? Ты бы мне тоже не помогла?
– Что мы можем сделать?
– Не принимать лекарство и слушать его.
– И загреметь в психушку, – констатировала я.
– Мы найдем то, что ему нужно, и он успокоится – и все закончится. Все будет хорошо.
В подтверждение своих слов Анютик выкинула весь имевшийся в запасе рисполед, а также выгребла из моего письменного стола неприкосновенный залептин. Позвонил поддатый Марек и спросил, где я была весь день. Я сказала, что дома.
– Не играй со мной в эти игры. – Фраза прозвучала не сильно угрожающе из-за того, что говорил он невнятно.
– В какие игры? – спросила я.
Нога болела, я не принимала лекарство уже десять часов. Реальность начала уплотняться, швы на устоявшейся картинке потрескивали, их распирало от того, что было под ней. Мне казалось, что я попала в мелодраму, которая идет по телевизору, и Марек говорит со мной принятым в таких мелодрамах языком.
– Ты знаешь, – сказал он и повесил трубку.
Анютик была хитрее и в житейском плане гораздо изворотливее меня, но при этом в ней отсутствовал какой-то важный стержень, иногда я думала, что вся ее личность – это стопка книг, которые столько лет стоят в углу, что как будто уже вросли в пол, но сто́ит вытащить хоть одну, и все развалится.
План, который она разработала, на первый взгляд мог показаться полным идиотизмом, но мой жизненный опыт подсказывал, что именно такие планы чаще всего и осуществляются. Утром мы уйдем как будто в школу, а сами подкараулим Лёшу и попросим у него ключи. Скажем, что нам нужно где-то побыть, потому что школа затрахала. Он даст нам ключи, и мы обыщем квартиру.
Следующим утром я не смогла встать с кровати. Нога болела не так, как обычно, она пульсировала. Анютик убеждала меня наплевать и все равно идти к Леше, но я послала ее, и она ушла одна. Я сняла носок: ступня была ярко-розовой, к ране невозможно было прикоснуться, по краям засохли коричневатые гнойные дорожки. На одной ноге я допрыгала до бабушкиной комнаты и украла пачку баралгина. За два часа я выпила четыре таблетки, но легче не стало.
Ничего не оставалось, как показать ногу маме.
– Как такое получилось? – спросила она.
– Я на стекло наступила, – сказала я.
Мама вызвала такси, и мы поехали в больницу. Дежурный врач выслушал версию про стекло, подавил пальцем в ногу и сказал, что надо делать операцию.
– Съездите домой и привезите пижаму, халат, тапочки, чашку, столовые приборы… вам сестры расскажут.
Мама спокойно, даже как будто с радостью встала и, поблагодарив врача, вышла из смотрового кабинета. Врач заполнял карту.
– А операция под наркозом? – спросила я.
– Под местным, – ответил он, не поднимая глаз.
