– Попробую. Хайморелл проводил эксперименты в течение долгого времени (в этом смысле, я заметил, слово «время» в языке Клитассамины присутствовало), однако ему никак не удавалось добиться полного успеха. Наибольшая глубина, на которую он сумел проникнуть в прошлое, – три поколения.
– Прошу прощения?
Клитассамина вопросительно поглядела на меня.
– На три поколения в прошлое?
– Совершенно верно.
Я встал, выглянул в одно из сводчатых окон. Снаружи сияло солнце, зеленели трава и деревья…
– Пожалуй, вы правы, мне лучше отдохнуть.
– Наконец-то разумные слова. Не забивайте себе голову. В конце концов, долго вы здесь не пробудете.
– То есть я вернусь в свое старое тело?
Клитассамина кивнула.
Променять новое на старое – дряхлое, изувеченное, раздираемое болью…
– Ну уж нет, – заявил я. – Не знаю, где я и кто я такой, однако одно мне известно наверняка – в ту преисподнюю я больше не вернусь.
Девушка посмотрела на меня и печально покачала головой.
На следующий день, проглотив очередную порцию леденцов, которые запил чем-то вроде молока со странным, ускользающим привкусом, я вышел вслед за Клитассаминой в холл и направился было к летающим креслам, но остановился.
– А пешком нельзя? Я так давно не ходил.
– Конечно, конечно.
По дороге несколько человек окликнули ее, а двое или трое – меня. В их взглядах сквозило любопытство, но держались они доброжелательно и не задавали малоприятных вопросов. По всей видимости, им было известно, что я – не Хайморелл, однако они, похоже, не находили в том ничего особенно удивительного. Мы вышли на тропинку, что бежала, лавируя между деревьями. Зеленая трава, яркое солнце – ни дать ни взять Аркадия. Я шагал осторожно, словно ступал по чему-то хрупкому, и наслаждался витавшими в воздухе ароматами. Кровь бурлила в жилах – боже мой, давно забытое ощущение!
– Где бы я ни оказался, здесь просто здорово.
– Да, – согласилась моя спутница.
Какое-то время мы шли молча, потом я спросил:
– Что вы имели в виду под «концом человеческой истории»?
– То, что сказала. Мы полагаем, что человечество достигло пика своего развития. Даже не полагаем, а практически уверены. Иными словами, мы умираем.
– По вашему цветущему виду этого не скажешь, – заметил я, пристально поглядев на девушку.
– Да, тело отличное, – согласилась она с улыбкой. – Наверно, самое лучшее из всех, которые у меня были.
Я притворился, что не расслышал последней фразы.
– И в чем причина? Бесплодие?
– Нет. Детей и впрямь рождается не очень много, но то скорее следствие, чем причина. Умирает нечто внутри нас, то, что отличает человека от животного. Малукос.
Про себя я перевел это слово как «дух» или «душа», что, впрочем, не совсем, как мне кажется, соответствовало истине.
– Значит, у детей…
– Да, у большинства из них малукоса нет. Они рождаются слабоумными. Если так пойдет и дальше, нормальных людей скоро не останется вообще.
Я поразмыслил, чувствуя себя так, словно вновь погрузился в наркотические грезы.
– И давно это началось?
– Не знаю. Саланию невозможно выразить математически. Правда, кое-кто пробует применить геометрию…
– Неужели не сохранилось никаких записей? – не слишком вежливо перебил я, испугавшись, что опять окажусь в дебрях непонимания.
– Почему же, сохранились. Именно благодаря им мы с Хаймореллом сумели изучить ваш язык. Однако они изобилуют пробелами протяженностью во многие тысячи лет. Человечество пять раз стояло на краю гибели. Неудивительно, что множество документов потеряно.
– И сколько же остается до конца?
– Тоже неизвестно. Мы пытаемся продлить свое существование в надежде найти шанс выжить. Ведь может так случиться, что малукос появится вновь.
– Что значит «продлить»? За счет чего?
– За счет переселения. Когда с прежним телом что-то случается или когда человек доживает до пятидесяти лет, он переселяется в новое, в тело кого-либо из слабоумных. Это, – Клитассамина поднесла к глазам ладонь, будто изучая, – мое четырнадцатое тело.
– Выходит, так может продолжаться бесконечно?
– Да, пока есть те, в чьи тела можно переселяться.
– Но… Но это бессмертие!
– Ничего подобного, – снисходительно возразила девушка. – Это всего лишь продление жизни. Рано или поздно с человеком неизбежно что-нибудь происходит, так утверждает теория вероятности. А через сто лет или завтра – какая разница?
– Или через тысячу, – проговорил я.
– Или через тысячу. Роковой день обязательно наступит.
– Понятно. – Лично мне подобное «продление жизни» казалось весьма похожим на бессмертие.
Я не сомневался в том, что Клитассамина говорит правду. События последних дней подготовили мой рассудок к восприятию чего угодно, сколь фантастическим ни выглядело бы это «что угодно». Однако ее слова вызвали у меня в душе бурю возмущения. Некий внутренний цензор, который поселился в сознании едва ли не каждого человека еще со времен пуритан, подсказал мне, что процедура, о которой так спокойно рассуждает Клитассамина, символически сродни каннибализму. Ну что за мир – идиотские прозрачные одеяния, безмятежный образ жизни и вдобавок…
Должно быть, мои чувства отразились у меня на лице, поскольку Клитассамина прибавила без намека на сожаление в голосе:
– Для прежней его хозяйки это тело не имело никакого значения. О нем не заботились, оно, можно сказать, пропадало. А так я рожу детей, кое-кто из которых, быть может, окажется нормальным ребенком. Когда вырастет, он также сможет поменять тело. Стремление выжить существует и поныне; мы надеемся на открытие, которое спасет человеческий род.
– А что стало с прежней хозяйкой вашего тела?
– От нее осталось всего два-три инстинкта, которые переселились в мое старое тело.
– Пятидесятилетнее? Значит, вы отобрали у той девушки целых тридцать лет жизни?
– Зачем ей такое тело, если она не в состоянии воспользоваться его преимуществами?
Я не ответил. Меня поразила неожиданно пришедшая в голову мысль. Обдумав ее, я произнес:
– Выходит, вот над чем работал Хайморелл? Он пытался глубже проникнуть в прошлое, с тем чтобы пополнить запас тел? Верно? Потому я и здесь?
– Верно, – безразличным тоном подтвердила Клитассамина. – Он наконец-то добился настоящего успеха, осуществил полноценный обмен.
Признаться, я не слишком удивился. Возможно, осознание произошло уже давно, однако только теперь стало явным. Требовалось, впрочем, многое уточнить, поэтому я продолжил расспрашивать Клитассамину.
