– Ну, я не знаю… Обычным человеком.
– Вот так? – поинтересовалась я и приняла форму его матери, отчего он вздрогнул. После этого я стала женщиной, которую знала однажды, – та тоже оставляла мне хлеб, молоко и соль. Сияющие глаза, вьющиеся волосы и тело как вино напополам с медом. Я показала ему свой раздвоенный язык, язык оленихи, и он странно рассмеялся в ответ.
– Да, именно так, именно так! – проговорил он и снова рассмеялся своим странным смехом. Я же снова обратилась змеей.
– Почему ты никогда не принимаешь свой собственный облик? – спросил он минуту спустя.
– А ты? – ответила я.
Мой мальчик положил на моем пути ладонь, я переползла через нее, а он нахмурился.
– Я всегда такой, как я есть, – сказал он.
– Я тоже.
– Нет! – возмутился он. – Я интересовался тобой. Знаешь, что? Я много читал, и я тебя понял. Я знаю, как ты выглядишь.
– Неужели? – сонно протянула я. Его руки грели меня снизу, и я едва не засыпала от сытости и тепла. Он взял меня на руки и переложил с закапанного молоком стола. Подо мной зашуршал лист бумаги.
– Ты выглядишь вот так, – прошептал он.
На бумаге, на которую мальчик меня положил, располагалась акварель – ребенок с крылышками бабочки и толстыми щеками на улыбающемся лице. Ребенок сидел на красном грибе с былыми пятнами.
– Вот так, значит? – усмехнулась я, сворачиваясь в кольца. – Думаешь, что ты самый умный?
– Ты же можешь мне показать, – сказал он. – И я никому не расскажу, обещаю!
Кончиком пальца мой мальчик скользил по изгибам моего тела, и я сворачивалась все туже и туже, пока не стала размером с гриб на рисунке. Но сделаться меньше, чем кончик его пальца, я не могла.
* * *
– Входи, – сказал он.
Прошло еще два года. Меня не было достаточно долго, чтобы я могла забыть причины, по которым отсутствовала. Память у меня очень короткая, а он выкладывал хлеб, молоко и соль, и запах их был столь сильным, а я была так голодна! И нутро мое по-прежнему болело там, где прожгла меня его кровь.
Я была с ним связана. А я – это я. Поэтому я вошла.
– Я хочу кое-что тебе показать, – сказал мой мальчик. – Это кульминация моей деятельности.
Он повел меня в свою детскую комнату. Там стоял тот же стол, что и раньше, но вместо стеклянных банок на нем были установлены большой стеклянный бак и сложный лабиринт. В тот день я была шиншиллой, слишком большой для лабиринта, но в самый раз для бака. Сидя на его руке, я откусывала крохотные кусочки от хлебной корки и смотрела на все зелеными фосфоресцирующими глазами.
– Смотри, – проговорил он и сунул в стеклянный бак свободную руку. Когда он раскрыл ладонь перед моими глазами, по его линии жизни, шевеля усиками, ковылял коричневый таракан.
– Ты что, все еще… коллекционируешь? – спросила я, глядя, как таракан принюхивается к воздуху. Похоже, он учуял меня. И шиншиллу, и ту, что пряталась под ее шкуркой.
– О да, – ответил он. – Точнее – и да и нет. Это часть моих исследований.
Таракан сделал неуверенный шаг вперед. Питер протянул руку к лабиринту, и таракан упал в него.
– Смотри, – снова сказал Питер, поднеся меня к своему лицу. Прямо перед моими глазами оказалось его ухо – там уже росли волосы.
– Ты такой странный, – сказала я, и щека его округлилась в улыбке.
– Смотри, – сказал он настойчиво, и я подчинилась.
Мой мальчик взял со стола маленький кубик и принялся водить большим пальцем по его поверхности. И вдруг я увидела, как таракан, словно повинуясь движению пальца, медленно описал небольшой круг.
– Ты видишь? – спросил Питер, но я еще не вполне понимала, и тогда он показал мне более наглядно. Большой палец его заскользил по поверхности куба, и таракан двинулся по лабиринту, точно следуя направлению и скорости, заданной Питером.
– Робот? – спросила я.
Это было слово, которое я несколько раз слышала от разных людей за годы моего отсутствия, слово, которым пользовался мальчик Питер, когда шептал мне о своих мечтах и желаниях.
– Не вполне, – ответил он, проглотив смешок.
– Тогда я не понимаю, – сказала я, покончив с хлебом и облизав начисто пальцы.
– В его мозг я внедрил ресиверы, – сказал мой мальчик. – И теперь могу контролировать его движения.
Он повернулся ко мне, придвинувшись так близко, что я видела только его глаза, и спросил:
– А сколько у тебя разных мозгов?
Я попыталась спрыгнуть с его плеча, но на моем пути была его рука.
– Я хочу уйти, – сказала я.
– Почему? Я сказал что-то не то?
Куда бы я ни поворачивалась, его рука всегда была на моем пути. Он обратился ко мне лицом, и его губы оказались от меня совсем-совсем близко.
– Мне нужно идти, – проговорила я. – Пожалуйста, отпусти меня.
– Почему ты хочешь уйти? – резко спросил он. – Пока не скажешь, что плохого я сделал, я тебя не пущу.
Я превратилась в женщину, причем тяжелую, которую мой мальчик не смог бы удержать на своем плече. Он упал навзничь, а я вскочила и встала над ним.
– Ты превратил это существо в игрушку, – сказала я.
– Ну и что? – спросил он, все еще сидя на полу и уставившись на меня с открытым ртом. – Чем это отличается от того, что делаешь ты?
Я не знала, что сказать на это, и он принял мое молчание за ответ.
– Вот и хорошо, – произнес он, и улыбка расползлась по его лицу. – Все эти годы я читал нужные книги, и теперь я знаю, что делает ваша сестра. Вы людей превращаете в игрушки. А чем это лучше того, что я сделал с этим тараканом?
Я сделала шаг к окну. Оно было закрыто, но я могла бы отворить его своими человеческими руками, а потом уже выпрыгнуть кроликом или вылететь воробьем.
– У нас все не так, – сказала я. – Я не превращаю людей в игрушки. Просто я даю им возможность делать то, что они и сами бы хотели. А ты… ты даже не знаешь, кто ты такой.
Голос мой дрожал. Я положила руку на подоконник и тут же отдернула ее – мою кожу как огнем обожгло. Присмотревшись, я увидела, что в подоконник на целый дюйм в глубину были вплавлены железные опилки.
– Ну, и кто же я такой? – спросил Питер, встав и направившись ко мне. – Кто я?
Я стала меняться, с каждым новым вздохом принимая новую форму. Вот он, Питер, когда был маленьким мальчиком. Он же, но на пороге мужественности. На похоронах отца. Вновь он, но уже сейчас.
– Ты считаешь, что ты – это ты! – воскликнула я. – Просто «ты»! Но кто ты такой? Маленький пузатый мальчишка, которого совсем не любят его вечно ссорящиеся родители? Или юноша, который никак не может расстаться с домом? А может быть, мужчина, отец которого умер, так и не успев полюбить его?
