– Брат! – говорю я Эрону Хаосу, стараясь попасть в нужную тональность. – Я Черт Лиммер из журнала «Роллинг Стоун».
Парень смотрит на меня и качает головой:
– Я тебе не брат, а Черт – ненастоящее твое имя.
Конечно, ненастоящее. Никого никогда чертями не называют, если они себя не называют так сами и имя не прилипает.
– Саймон, – тогда представился я. – Все в моей жизни началось с этого имени.
– Я тебя знаю, – сказал Эрон Хаос. – Это ты написал ту самую книгу, верно? О вакханалиях, которые провоцируют божественные галлюцинации, о том, что бас-гитара может вызвать сердечный приступ, а правильно выбранная песня способна и дьявола из ада вытащить, и мертвого поднять? Мне эта книга понравилась.
Непонятно, в теме он или нет. Я действительно написал эту книгу. И она была популярна. Но это случилось задолго до рождения парня. И обычно ее описывают совсем иначе. Обычно люди говорят, что эта книга – о Дэвиде Боуи.
– Меня ведь тоже не так назвали, – говорит он мне, как будто я этого не понимаю. Вряд ли какие-нибудь родители в здравом уме способны назвать свое дитя Хаосом. Хотя о его родителях я ничего не знаю. На нем же его история не написана.
– Хочешь назвать свое реальное имя? – спросил я. – Для статьи?
Он делает долгий вдох и выдает ноту, и нота длится чертоооовски долго, представляя собой переплетенную цепь слогов, ни в малейшей степени не похожих на какой-нибудь язык или, по крайней мере, на язык, мне известный.
– Могу я это записать?
– Нет, – ответил он. – Нельзя. Это мое имя, и оно представляет для меня особую ценность.
Все они эксцентричны, но что-то в его тоне заставляет меня отстать от него. Я подхожу к остальным участникам группы и говорю, что дальше на гастроли я поеду с ними. Я, дескать, делаю о них большой материал для журнала – все очень серьезно и значительно. Они просто смотрят на меня, глазами скорее звериными, чем человеческими. Хотя и без злобы. Их взгляды говорят: Я долбаный король рок-н-ролла, мать твою, и ты будешь слушать, как я пою. А если перевести это на более привычный язык, то будет: петь я буду, а говорить с тобой – обойдешься!
Я смотрю на диван, на котором Эрон Хаос целуется с девицей, только что певшей на сцене. Они представляют собой узел кожи и неподвижности.
– Кто это? – спросил я ударника.
– Мэйбл, – отвечает тот. – Он принадлежит ей, она – ему. Закон природы, матери нашей! У Эрона был кошмарный развод, и все у него с тех пор идет наперекосяк. Поэтому мы и таскаемся по горам и долам, устроили вот себе гастроли.
По горам и долам.
Я разрешаю себе бросить на Мэйбл долгий взгляд, чтобы рассмотреть ее длинные спутанные волосы, белое платье и все остальное, поскольку Мэйбл на миллион лет моложе меня, а кроме того, во-многом чертовски напоминает Таню. Ее острые зубы похожи на зубы зверя, и это являет собой разительный контраст с ярко накрашенными губами. Увидев, что Хаос собирается разорвать платье у нее на груди, я отворачиваюсь. Да этот парень просто прирожденный позер, думаю я, но потом понимаю, что здесь все более серьезно. Это не обычная группа, которая ищет известности, превращая в развалины номера в придорожных мотелях. Это кое-что более существенное, кое-что, что страшно привлекает меня.
Снаружи толпа расходится, и я присоединяюсь к ней. Добираюсь до своей гостиницы и пишу большой кусок статьи. У одной из фанаток я прикупил улетного порошка и теперь парю над землей как дрон. «Акеркок». Для слушателей ночного радио можно было бы выбрать другое название, но ночного радио больше не существует. Ничего больше не существует. Я мог бы рассказать о том, как самоуничтожается музыка. Мог бы поговорить о панк-роке и Сиде, о «Рамонас», которых я знал лично, когда покуривал травку и был их фанатом. Мог бы поведать об их конце и вообще обо всех катастрофах, произошедших в мире рока. Я пока еще не знаю, как приступить к этой команде, но некоторые идеи у меня уже есть.
Я видел все. При мне явился миру грандж, породивший жалкий вой, звучавший в загаженных залах Сиэтла. Я видел, как умирал грандж, как Курт Кобейн выпускал ему кровь, словно убивал великую религию. Я успел застать панк-рокеров, Фугази и Короля Ракету, «Плохую Религию» и «Врага общества». Я таскался по клубам вроде «Буаза» в Айдахо, где тряслись тинейджеры, сменившие мормонские гривы на могавки. Я писал обо всем этом долгие годы, писал в состоянии полного отчаяния – как биолог, регистрирующий все стадии гибели живого существа. Рок-н-ролл умер, писал я, как умер бог, как умерла любовь, как умерли бабочки. Как умерли полярные медведи, как умер Большой Барьерный риф. Как умерла сама смерть.
Но я не ожидал, что миру явится «Акеркок».
Я ответственно заявляю, читатель: все, что я писал до этого, – дерьмо. Я был неправ. Я считал, что рок-н-ролл разлагается. Что он настолько мертв, что напоминает теперь лежащую в пустыне груду обожженных солнцем костей. И вдруг!
* * *
И вдруг явился «Акеркок». Люди Америки! Я беру свои слова назад – все, что я сказал про погребение мертвых.
Рок-н-ролл возрождается!
Я так нервничаю, что звоню Тане. Разве она мне не жена? Трубку поднимает мой сын, который называет меня папой, и я вспоминаю лучшие дни, когда мы все еще не сошли с ума. Я рисую себе образ сына: вот он смотрит на меня, а лицо у него странное, маленькое и жесткое. Я пытаюсь сказать сыну, что люблю его, но тут трубку берет Таня и спрашивает, знаю ли я, который час.
– Нет, – отвечаю я.
И жалко пытаюсь пошутить:
– Позднее, чем ты думаешь?
Я встретил Таню на ее концерте. Она появилась на сцене в ярко-красном платье. У этой женщины с коричневой кожей, спутанными волосами и глазами цвета черного золота рот был полон ругательств и оскорблений. Она не пела рок. То, что она пела, напоминало рифмованные потоки реки, несущейся по порогам; она выплевывала стихи слог за слогом, и это было обвинение в адрес тех, кто разрушал наш мир – с самых первых моментов геологической истории Америки до ее современности, когда за дело взялись нынешние правители, не самого высокого ума люди. Таня перечислила их всех – и пионеров, и проповедников, и политиков.
– Ты можешь спастись, – пела она и называла по имени каждого из находившихся в зале. Это был какой-то дикий фокус, но это было прекрасно.
Я стоял в зале среди прочих слушателей, не названный ею, и, вероятно, желал, чтобы она как можно скорее произнесла мое имя и чтобы это имя стало бы именем ее мужчины.
Я подошел и, упав у ее ног, сказал, что сделаю все, чтобы помочь ей, а она посмотрела на меня сверху вниз, поставила мне на спину свою туфлю и сказала, что согласна. Все равно она оставила свою группу, и время на меня у нее найдется.
Я кивал головой.
– Только знай, у меня есть ребенок, – сказала она.
