Я принялась изучать свое тело на предмет симптомов наступающей смерти, и, хотя оно и было холодным, мои пальцы не казались мне синими или покрытыми пятнами, что обычно свидетельствует о недостаточном кровоснабжении. Медсестры настраивали дозировку капельниц – они бы не стали этого делать, не будь надежды на выздоровление. Я заметила, что изголовье моей кровати приподнято на тридцать градусов, в то время как безнадежно больные пациенты обычно лежат у нас горизонтально. Все говорило в пользу того, что я пока не умираю, и я снова позволила себе погрузиться в забытье.
Я открыла глаза, и было такое ощущение, что все отделение собралось разом в моей палате. Они обсуждали некоторые аспекты медицинского ухода за мной. Что-то про вентиляцию легких и внутривенные жидкости. Кто-то один высказывал возможные варианты действий, в то время как все остальные таращились на пол или в окно.
«Нам не следует быть здесь. Смотреть на нее, когда она в таком состоянии. Это неправильно», – сказал кто-то из них, не обращаясь ни к кому конкретно.
«А вы ей сказали?» – узнала я голос своего наставника. Голос был направлен куда-то справа от меня, где, судя по руке, которая сжимала мою, все время сидел Рэнди.
«Нет, я решил подождать, пока ее не отключат от аппарата искусственной вентиляции, чтобы она наверняка все запомнила», – сказал Рэнди со смирением в голосе.
«Я могу ей сказать, если тебе слишком тяжело. Я привык сообщать плохие новости».
Они думают, будто я их не слышу.
Я направила свой взгляд прямо на коллегу, который предложил всем уйти. Ему доводилось сильно болеть, и по его дискомфорту я понимала, что ему знакомо унижение, с которым сталкивается тяжело больной человек, когда на него все вот так открыто смотрят.
«Ну давайте же, давайте оставим ее одну», – принялся он всех выпроваживать.
Мой наставник не пошел за всеми. Он наклонился к моему уху и сказал: «Теперь ты пойдешь на поправку. Дело не в сердце, сердце мы твое посмотрели. Завтра мне нужно лететь в Аргентину. Когда я вернусь, ты уже будешь в порядке». Последние слова были сказаны с такой интонацией, словно это было скорее пожелание, чем обещание.
Затем он повернулся к операционной бригаде и принялся давать инструкции по отсоединению аппарата искусственной вентиляции легких.
Что же такого хотели они мне сказать? Я не могла вникнуть в то, чего попросту не знала.
Я молча наблюдала в окно, как начинает смеркаться. У медсестер произошла пересменка, и меня подошла осмотреть ночная медсестра. Она послушала мое сердце и легкие, проверила каждый катетер на предмет инфекции или неисправности. Слила то небольшое количество мочи, что успело собраться в мочеприемнике, и измерила его. Она ввела мне препараты и задала вопросы, на которые я не могла ответить. Я вздрагивала, когда боль обострялась, однако никак по-другому выразить себя не могла. У меня начались рвотные позывы, когда она засунула мне через дыхательную трубку катетер отсоса, чтобы очистить легкие от выделений. Мне хотелось как-то дать ей понять, насколько мне невыносимо холодно, однако, как бы я ни старалась, изобразить озноб мне было не под силу. Выглядело это со стороны так, будто я качала головой и пожимала правым плечом.
О наступлении ночи я поняла по спящему в кресле у моей кровати Рэнди. Я всегда завидовала его способности спать, несмотря на любой шум. Мне же из-за невозможности побыть хотя бы минуту в полной тишине в сочетании с постоянной болью заснуть было гораздо сложнее. То и дело начинал срабатывать сигнал тревоги, пищали приборы. То закончится физраствор, то капельница отсоединится, то пульс подскочит, то давление упадет. Практически непрекращающийся шум, постоянная возня в коридоре, сообщения по громкой связи. Время тянулось мучительно медленно, и каждая секунда отделялась от следующей беспрестанным пиканьем и гулом аппаратуры. После тысячи «пиков» медсестра взяла у меня кровь, чтобы к утру были готовы анализы. Еще несколько сигналов тревоги, и сонный резидент хирургии зашел, чтобы провести беглый осмотр, а затем отчитаться перед остальными о том, как прошла ночь. На рассвете рентгенолог безнадежно пытался разбудить Рэнди, чтобы сделать мне снимок, не облучив его. Это напомнило мне орущий по утрам будильник, который был предназначен для глухих и передавал вибрации подушки с постепенно нарастающей амплитудой.
Наутро дыхательную трубку убрали. Хотя я по-прежнему нуждалась в дополнительном кислороде, это был первый ощутимый успех.
Я снова дышала самостоятельно. Пускай мне и приходилось постоянно напоминать себе это делать: после того как я столько времени была подключена к аппарату искусственной вентиляции легких, мой мозг словно решил, что теперь этим занимается кто-то другой.
Когда я не делала ничего, то дышала без проблем, однако вскоре выяснилось, что два дела одновременно были мне не по силам. Стоило мне начать менять положение тела в кровати, как тут же начиналась одышка и я сильно уставала.
«Мне очень холодно», – сказала я крайне настойчиво и с некоторой необъяснимой грустью.
Медсестра ушла взять с обогревателя еще одеял.
Рэнди сжал мои руки и попытался их разогреть своими ладонями. Его лицо исказила страдальческая гримаса.
«Мне нужно тебе кое-что сказать», – начал он.
Должно быть, это насчет того, что они обсуждали. Я посмотрела на него и поняла, что дело было в ребенке. Они даже и не думали, что я могла уже знать о его смерти.
«Ребенка не удалось спасти».
У меня на глаза навернулись слезы – не из грусти о погибшем ребенке, а из сочувствия к мужу. Я видела, что он сильно старался, чтобы как можно мягче донести до меня эти новости. Они ведь обсуждали, кому и когда следует мне об этом рассказать, а возможно даже и как.
У меня даже и в мыслях не было, что ребенок мог выжить после всего случившегося. Разумеется, он умер. Увидев, однако, его лицо, я поняла, что лучше подыграть. Я грустно закивала головой.
«Мне очень жаль», – добавил он.
Мой голос после длительного пребывания в горле трубки был тоненьким, так что я прошептала: «Ну да ничего. Мы еще сможем завести детей – нужно только, чтобы я была жива».
Он улыбнулся – было видно, что он испытал облегчение.
«Мне до жути холодно», – повторила я и начала вспоминать события той самой ночи. Мне нужно было обязательно рассказать обо всем Рэнди. На случай, если я забуду. Ну или умру.
«Я видела себя, – попыталась начать я, желая рассказать о том моменте в операционной, когда боль ушла, а я умирала. Я прокашлялась, пытаясь восстановить голос. – Не было никакой боли: она полностью прошла. Причем было такое чувство, словно я знала, что если захочу, то могу чувствовать так себя всегда. Мне не было нужды возвращаться к боли. Не знаю, откуда я это знала, однако я знала, что мне нужно сделать выбор, понимаешь?» Я так отчаянно пыталась ему все объяснить, что не находила нужных слов. Я стала всматриваться в его лицо в поисках понимания, чтобы продолжить свой рассказ. Я остановилась, чтобы подышать, так как не могла говорить и дышать одновременно.
