Я жалела себя за то, что мне пришлось остаться без ребенка. Я жалела себя за то, какой долгий реабилитационный период мне предстоит. Я злилась, так как мое тело выглядело так, словно я родила ребенка, и люди по незнанию непременно будут меня о нем спрашивать, однако ребенок мертв, и мне придется им об этом говорить, и им будет неловко, а потом мне будет неловко из-за того, что им стало неловко.
Я злилась из-за того, что моя беременность меня чуть не убила. Я негодовала от осознания того, что диагностика HELLP-синдрома означала, что беременность всегда будет связана для меня со слишком большим риском. Тому, что случилось со мной, практически наверняка было суждено стать самым приближенным к родам опытом, который я могла испытать, и это при том, что мой ребенок был мертв. Мне было стыдно за то, что я так ужасно не справилась с беременностью. Я ненавидела всех и каждого.
«Как у нас тут дела?» – спросил из-за двери Рэнди.
«Нормально, – ответила я, уйдя из поля зрения зеркала. – Я выгляжу отвратительно», – призналась я сквозь слезы из-за закрытой двери.
«Но уж точно не для меня. Ты жива, – сказал он уверенным и подбадривающим голосом. Затем, вздохнув, добавил: – Если бы ты умерла, то клянусь, я бы все равно был рядом».
Его нежелание признавать реальность было своего рода намеренной антиэмпатией, однако в тот момент это было именно то, что мне было нужно услышать. Мне не нужно было, чтобы мои стыд и отвращение нашли в нем свое отражение, мне нужно было увидеть себя его глазами. Его любовь ослабила боль, оставив лишь связанную с жалостью к самой себе грусть.
Я вздохнула и уселась в душе, дав воде разбавить мои слезы.
Для повторной компьютерной томографии меня нужно было провезти вниз на три этажа через половину больницы. Когда за мной пришли, моя медсестра была чем-то занята в соседней палате, так что меня забрали без моих привычных болеутоляющих. Я подумала, что все будет в порядке. Так я смогу проверить, насколько легко буду переносить кочки на настоящей дороге без помощи заглушающих боль сильных лекарств. Это было ужасно. Любая неровность отдавала мне в живот приступом острой боли. Когда меня привезли в рентгенологию, я была бледной и запыхавшейся.
Медсестра взяла мою карту и поблагодарила санитара. Обнаружив внутри крошечный пластиковый больничный браслет, она радостно спросила: «О! А кто у вас? Девочка или мальчик?»
«Это была девочка. Однако она умерла», – смогла я выдавить из себя, сдерживая слезы.
«Простите, мне так жаль, – сказала она, положив руки мне на плечи. – Я не знала».
«Ага, я знаю. Вы просто не могли знать». Я покачала головой, жалея ее не меньше, чем себя.
Рентгенолог возился с чем-то в углу, делая вид, что не заметил случившегося. «Хорошо, дайте мне знать, когда будете готовы», – сказал он.
Медсестра помогла мне пересесть на стол для проведения компьютерной томографии, и я стала ждать дальнейших указаний.
«Хорошо, теперь ложитесь, и мы скажем вам, когда нужно будет задержать дыхание», – сказал рентгенолог, застегивая ремень вокруг моей талии.
«Но я не могу лежать», – я не лежала горизонтально с тех пор, как нажала тревожную кнопку.
«Вам придется постараться. Всего на пару минут. Я подложу вам под голову подушку», – сказал он.
Я послушно легла, ожидая в любой момент почувствовать, как захлебываюсь.
Вместе с медсестрой они ушли в операторскую, оставив меня одну.
Внезапно я осознала, что не подключена к баллону с кислородом. Инстинктивно я попыталась нащупать рукой кислородную трубку, однако ее не было.
«Постарайтесь не шевелиться», – сказал он по громкой связи.
Должно быть, когда за мной пришел санитар, я была не на кислороде, так что меня повезли без баллона. У меня началась паника.
«Хорошо, а теперь задержите дыхание», – голос из динамиков исходил из операторской, однако было такое чувство, что он за миллионы километров от меня.
Вы спятили? Да я дышу-то с трудом. Я попыталась приподняться, однако ремень не дал мне этого сделать. Я стала искать глазами монитор, чтобы удостовериться, что уровень насыщения кислородом в норме, однако я не была подсоединена ни к каким приборам.
«Почти закончили, постарайтесь не двигаться, чтобы мы получили хорошие снимки для врачей», – умолял он.
Они вернулись.
«Хорошо, мы закончили, – поздравил он меня. – Было не так уж и сложно, не так ли?»
«Мне нужен кислород. Мне полагается быть на кислороде», – показала я рукой на стену с газоотводом.
«Хорошо, мы вас подключим», – заверил он меня, а медсестра принялась открывать чистый комплект с трубками и креплениями, чтобы подсоединиться к стене.
Я схватилась за него и попыталась подняться.
«Ну-ну, позвольте мне вам помочь», – сказал он и помог мне присесть.
Усевшись и получив доступ к кислороду, я начала успокаиваться. Это же была всего лишь какая-то компьютерная томография. Я задумалась о том, какое бесчисленное количество раз назначала эту диагностическую процедуру для своих пациентов. О том, сколько всего я им назначала. Я была в шоке от осознания того, что совершенно не задумывалась, насколько им тяжело было покинуть палату интенсивной терапии, где они находились и чувствовали себя в полной безопасности, чтобы потом трястись в коляске и быть вынужденными лечь плашмя, несмотря на то, что их легкие заполнены жидкостью из-за сердечной недостаточности или гноем из-за пневмонии. Насколько же высокомерно было с моей стороны думать только о клинической пользе полученных снимков или необходимости того или иного анализа или теста. Я видела, как пациентов увозят, а затем привозят обратно, ни на секунду не задумываясь о том, что происходило с ними в этот промежуток времени. Какой же невнимательной по отношению к ним я была.
Когда санитар прикатил меня обратно на этаж, то спросил: «Вас еще будут отправлять на какие-то другие тесты?»
«Думаю, еще как минимум один раз точно», – вздохнула я.
Когда пришла пора снова меня отвозить, меня забирал именно он – не знаю, было ли это случайностью или его личной инициативой. По прибытии в рентгенологию он отправился прямиком к оператору с моей картой и посоветовал ей: «Не спрашивайте ее про ребенка». Сначала она удивилась его интонации, однако затем выражение ее лица смягчилось, и она кивнула.
Я улыбнулась, а затем сразу же сделала более нейтральное выражение лица. Было очевидно, что он не хотел, чтобы я его услышала. Она не спросила у меня про ребенка. С этого момента больше никто меня в больнице о нем не спрашивал. Казалось, каждый санитар теперь знал, что нужно защищать меня от нежелательных вопросов, когда я покидала свой этаж. В больнице на восемьсот коек им как-то удалось объединиться, чтобы защитить одного-единственного пациента.
Вернувшись в относительно безопасную палату интенсивной терапии, я стала ждать результатов. Каждый день я снова и снова спрашивала, когда я смогу выписаться. Теперь я знала каждого человека, от которого зависела, – эти люди помогали мне с любой мелочью, подводили кислород и проводили необходимое для моего выживания лечение. Они так незаметно выполняли свою работу, что, подобно глупому подростку, я наивно полагала, что прекрасно обхожусь без чьей-либо помощи.
