Итак, я сидела либо спала сидя. Когда я спала, мне снилось, как я тону. Во сне вода была мутной и тяжелой, и ни одного луча света не проникало через поверхность. Я продолжала опускаться на дно, не в состоянии всплыть – было такое чувство, словно бескрайняя вода надо мной с неистовой силой пыталась меня раздавить своим весом. Когда я не спала, то меня беспрестанно мучила боль. Обезболивающие в виде таблеток ни в какое сравнение не шли с внутривенными лекарствами, что мне давали в больнице. К тому же здесь, в отличие от больницы, когда я засыпала, никто не осмеливался меня разбудить, и я пропускала очередную дозу, из-за чего боль выходила из-под контроля, и требовались часы, чтобы вновь ее утихомирить.
Приходили посетители и пили кофе рядом со мной. Меня же от него воротило. Меня много от чего воротило. Две столовые ложки чего угодно – и несколько часов безнадежной тошноты. Иногда мне чего-то очень сильно хотелось – это были детские воспоминания о вкусных и липких сладостях.
Моя мама часы напролет трудилась, пытаясь воссоздать из памяти рецепт, а я делала один, может быть, два укуса, чтобы воздать должное ее стараниям, однако вкус неизбежно был не тем, на который я так рассчитывала. Все было не так. Я принимала душ, сидя на пластиковой скамейке, а снаружи за дверью непременно кто-то стоял на случай чего. На случай, если я потеряю сознание или начну вдруг паниковать в приступе клаустрофобии, оказавшись в замкнутом пространстве, либо просто буду не в состоянии самостоятельно помыться. Когда это у меня появилась клаустрофобия? Когда мне делали компьютерную томографию и я было думала, что снова захлебнусь, или же когда я первый раз зашла в больнице в душ и увидела в зеркале свое обезображенное тело? Этого я не знала. Я мылась в воде, которая была лишь слегка теплой. Стоило образоваться хоть малейшему намеку на пар, как я тут же чувствовала, что задыхаюсь. Чтобы чувствовать, что я все еще дышу, мне нужно было ощущать прохладу поступающего в легкие воздуха.
Когда я была в состоянии не спать, то я просто безучастно слушала все происходящие вокруг меня разговоры, словно была в гостиничном номере и громкие непрошеные голоса соседей доносились из-за тонкой стенки.
После выписки мне только и хотелось, что тишины. Мне не нужны были все эти попытки подбодрить и развеселить меня всякими рассказами, сплетнями или пустой болтовней. По какой-то непонятной причине от всего этого я начинала злиться, а потом грустить. Либо грустить, а потом чувствовать себя уставшей. Я просто не понимала, зачем это нужно.
Подобно пришельцу из другого мира, я никак не могла уяснить, что они такое делают. Неужели мы теперь так будем проводить дни? Я была не уверена, в чем именно заключалась моя роль, что от меня вообще требовалось. К счастью, никто вроде как особо ничего от меня не ожидал – мне только и было нужно, что присутствовать на сцене и отвечать, что мне гораздо лучше, каждый раз, когда кто-то об этом спрашивал. После этого представление продолжалось дальше без меня.
Когда меня навестил мой любимый дядюшка, я обратила внимание, что у его кожи был такой же желтоватый оттенок, как и у моей. Тогда это было слишком незаметно, и ему только предстояло начать сдавать анализы и проходить обследование, что в итоге привело к операции и химиотерапии. Мне сложно было оценить, какие диагнозы могли скрываться за измененным цветом его кожи, однако я знала наверняка, что уже совсем скоро нам предстоит поменяться с ним местами. Однажды, когда я окончательно выздоровею, то я буду навещать его, а он будет с трудом пытаться поудобней устроиться в своем кресле-качалке. Я не буду знать, что сказать, поэтому попытаюсь подбодрить его всякими глупыми рассказами. Он научится изображать подобие улыбки, как бы паршиво при этом себя на самом деле ни чувствовал. Он поймет, какой вокруг него разыгрывается спектакль, и будет должным образом играть отведенную ему роль. Он будет делать все это ради нас.
Меня частенько возили сдавать кровь на анализ и на снимки, а однажды повезли на похороны моего ребенка. Я и не думала, что будут проводиться похороны. Честно говоря, я не была вообще уверена, что станет с его телом. Когда в больнице мне сказали, что будут держать тело в морге, пока я не смогу вернуться домой, мне показалось, что это не совсем подходящее место для его останков. Я представляла, что недоношенного ребенка – всего двадцать семь недель – отправят патологоанатому, чтобы тот исследовал тело, как сделал бы это с плацентой, разрезал его на кусочки, провел вскрытие и написал бы отчет о каждой микроскопической патологии. Повреждения тканей мозга, характерные для ишемии, признаки недостаточного кровоснабжения, легкие недоразвиты, веки плотно закрыты, никаких сердечных патологий не зарегистрировано. Я не знала, что произойдет с телом после вскрытия. Я вспомнила о хирургических абортах, которые проводились на моих глазах в операционной в мои студенческие годы. Эти останки уж точно не отправлялись на кладбище. Прежде чем я успела себя остановить, у меня в памяти всплыл термин «медицинские отходы».
Когда мне сказали, что будет проведена служба, похороны в той части кладбища, что была специально отведена для мертворожденных детей, мне показалось это излишним, однако я понятия не имела, как это отменить. Мне казалось, что другого выбора у меня попросту нет, либо – хуже того – все это было организовано с целью каким-то непонятным образом мне помочь. Либо же это было ради Рэнди – в конце концов, он католик… может быть, у них на этот счет было какое-то правило. Моя мама предпочла не участвовать в похоронах, что дало мне понять, насколько сильно она горевала из-за случившегося. Я уселась и молча уставилась на крошечный гроб, ничего не чувствуя после щедрой порции оксикодона, которую мне пришлось принять, чтобы перенести дорогу. Я взглянула на нашего священника – единственного приглашенного на церемонию помимо нас с Рэнди человека, и до меня дошло, что он ожидает от меня каких-то внешних проявлений скорби. Полагаю, он привык, что матери на похоронах рыдают. Его лицо аж перекосило от встревоженно-участливого выражения, словно он призывал меня проявить хоть какие-то эмоции. Мне негде было спрятаться от его настойчивого взгляда, так что я встретилась с ним глазами. Я посмотрела на него и подумала: «Что ж, формально я так и не стала мамой, не так ли? Так кто ты тогда такой, чтобы указывать мне, как я должна себя чувствовать?» Я укусила себя за щеку и впилась ногтями в ладони, подобно ребенку, которому устраивают разнос взрослые.
Этот официальный ритуал, призванный помочь мне смириться с моей утратой, принес мне гораздо больше боли, чем я могла ожидать. Я даже стала подозревать, что, возможно, в этом и заключался весь смысл.
По окончании службы нам вручили коробку с молитвенными карточками. На одной стороне на них были ангелы в пастельных тонах, а на другой – имя, которое мы выбрали для нашей девочки, и молитва под ним. Я вышла из церквушки, пытаясь вспомнить, выбрали ли мы для ребенка надгробие, однако это было уже неважно. Я знала, что больше никогда сюда не вернусь.
Когда мы ехали домой, я злилась на Рэнди за то, что он не удосужился запомнить рельеф дорожного полотна. Я никак не могла уяснить, как он мог позабыть такую важную деталь, как расположение выбоин на асфальте. Пронзительная боль от каждой кочки на дороге все больше и больше разубеждала меня в моем иллюзорном желании почаще выбираться из дома.
