Выход пришел в виде неожиданного побочного эффекта. Я приняла свою вечернюю дозу оксикодона и закрыла глаза. Тут же я почувствовала, как будто падаю во сне. Я была уверена, что умираю. Я открыла глаза и включила прикроватную лампу. Я отчетливо видела, что со мной все в полном порядке. Я была в своей спальне, на прикроватном столике стоял стакан с водой, рядом с которым были очки и пузырьки с моими лекарствами. Я внимательно перечитала названия и дважды проверила дозировку. Я выпила четверть от своей привычной дозы, и никакой опасности это явно для меня не представляло. Я списала все на сильную усталость и решила вернуться ко сну. Я снова закрыла глаза, на этот раз оставив лампу включенной, подобно ребенку, верящему в то, что свет способен прогнать любых ночных чудовищ.
Тут же меня охватило сдавливающее чувство обреченности. Я поняла, что если засну, то меня ждет неизбежная смерть. Было такое чувство, словно мое тело на клеточном уровне каким-то непонятным образом предвидело опасность, которая оставалась для меня непонятной. Я решила не спать до самого утра и уже при свете дня во всем разобраться.
Мне не было известно про подобные дисфорические реакции на опиаты, хотя они и были описаны в медицинской литературе. Наш организм умеет не только контролировать такие бессознательные процессы, как дыхание и сердцебиение, но также и анализировать их. Опиаты замедлили мое дыхание и сердцебиение достаточно сильно, чтобы насторожить датчики моего организма. Полученные данные были интерпретированы таким образом, что вскоре я могу и вовсе перестать дышать, а мое сердце может остановиться. Это привело к генерации тревожного сигнала, который, по сути, гласил: «ТРЕВОГА. Ожидается смерть. Подробности неизвестны». Единственным моим спасением был полный отказ от лекарств.
Так я и поступила. Ломка не заставила себя долго ждать.
Поначалу я даже не поняла, в чем дело, – я была убеждена, что заразилась гриппом. Лишь позже я догадалась связать свои симптомы с отказом от наркотических препаратов.
Спустя семьдесят два часа после прекращения приема лекарств меня начало трясти от озноба, а мышцы болели, казалось, до самых костей. Желудок выворачивало, а во рту появился кислый привкус, который, как я знала, был предвестником рвоты. Я поспешила в ванную. По телу пробежали мурашки. Когда я склонилась над унитазом, с меня струями потек пот. Меня тошнило, я кашляла, а с каждым сокращением желудка, когда из него извергалось наружу содержимое вперемешку с кровью и желчью, по телу проносилась волна острой боли. Сердце колотилось. Когда я смогла встать, я протерла свой лоб смоченной холодной водой махровой салфеткой. Ползком я добралась до дивана и поставила у изголовья ведро.
Хотя никакой психологической зависимости от лекарств у меня и не выработалось, мой организм привык на них полагаться. У меня сформировалась физиологическая зависимость. До меня это дошло к началу второго дня «гриппа». Я подошла к аптечке и достала пузырек с оксикодоном. Я держала эту бутылочку из темного стекла как нечто драгоценное, так как знала, что она может положить конец холодному поту, боли, тошноте, ознобу. Таблетки гремели при любом движении, подобно драже «Тик-так». Я поставила пузырек перед собой и принялась на него смотреть. Я изучила этикетку, пытаясь найти какое-то подтверждение своим опасениям. Я была твердо уверена, что больше не хочу испытывать ничего подобного. По моим оценкам, самое худшее было уже позади, и я переживала, что если поддамся соблазну, то придется начинать все с начала. Я знала, что если решу принять лекарство, то в будущем меня непременно будут ждать те же самые ужасные симптомы. С некоторой опаской я убрала пузырек обратно в шкаф.
Пузырек притягивал меня сильнее, чем могли теоретически позволять его размеры. Я кружилась вокруг него, подобно вращающейся по орбите вокруг звезды планете. В любой момент времени я в точности знала, насколько именно далеко я нахожусь от этого пузырька с таблетками. А если я осмеливалась выйти на улицу, то чувствовала, как он тянет меня назад. «Ты уверена, что сможешь без меня обойтись? – дразнил он. – Почему бы тебе не положить меня в свой кармашек просто на случай, если все станет по-настоящему плохо? – предлагал он. – Тебе нет нужды так страдать», – напоминал он. Каждую минуту мне приходилось снова и снова заново себя убеждать: «Нет, я не хочу ничего принимать. – Еще через минуту: – По-прежнему нет. Можешь уже успокоиться, я все равно тебя не послушаю. Тебе меня не уговорить».
То, какой силой обладали эти белые диски из спрессованного порошка, не могло меня удивить. Мне доводилось видеть, как зависимость разрушает жизни людей, гораздо более сильных, чем я. Меня поразило то, что зависимости почти удалось заговорить мне зубы и вытеснить мою волю. Я не хотела ничего принимать. От этих лекарств я чувствовала себя отвратительно. Только где-то внутри моего мозга эти вещества сформировали связи, присоединились к группе нейронов и стали вызывать приятные ощущения, призывая меня испытывать их снова и снова. Эти клетки заняли доминирующее положение над всеми остальными клетками мозга и теперь нагло переписывали ход любых моих мыслей. Вставить в эти целенаправленные уговоры какое-либо возражение оказалось практически невыполнимой задачей. «Просто прими одну таблеточку. Тебе же их прописали врачи». Они готовы были сказать что угодно, лишь бы меня убедить.
С меня было достаточно. С выпрыгивающим из груди сердцем я достала пузырек из аптечки. Я открыла его и заглянула внутрь, уже почти всерьез ожидая, что таблетки со мной заговорят. Я высыпала их себе в ладонь, почувствовав, насколько они легкие для столь серьезной и сильной штуки. Я пошла в ванную, перевернула ладонь, и они посыпались прямиком в унитаз. Смывая воду, я почувствовала, как их терзает полная потеря контроля надо мной. Тут же они замолчали. Оказалось, что им нужно было обязательно быть рядом, чтобы оказывать на меня хоть какое-то влияние. Вот бы для всех все было настолько просто.
Через неделю-другую я привыкла к постоянно преследующему меня дискомфорту. Он стал для меня фоновым шумом, который лишь изредка становился достаточно громким, чтобы заглушить мои собственные мысли, а чаще всего просто отвлекал. Я поняла, что могу обрести в боли силу либо могу оттолкнуть ее и обходить стороной. Я могла игнорировать ее или полностью на ней сосредоточиться, пока она мне не надоест.
Я осознала, что, хотя мне и приходится считаться с болью, совершенно отдельным от нее и не менее важным было то, какой смысл я придавала этой боли сама. Мое восприятие боли целиком зависело о того, на что я соглашалась обращать внимание. Если внезапно наступивший приступ пронзительной боли вызывал у меня страх каких-то ужасных последствий, то меня переполняла тревога, мое дыхание учащалось, и боль, словно по команде, обострялась, становилась более выраженной и мучительной. У меня уходили часы, чтобы выйти из этого порочного круга. Когда же я воспринимала возникшее ощущение лишь как очередной аспект моего выздоровления и напоминала себе, что необходимо продолжать равномерно дышать, то боль, лишенная своей власти надо мной, покорно проходила.
Я научилась смотреть на боль, вместо того чтобы от нее прятаться. Когда я отказывалась открыто на нее смотреть, она росла, подобно тени. Было такое чувство, словно боль способна улавливать мой страх – она использовала его в качестве топлива, чтобы мучить меня. Понадобилось время, чтобы ее обезоружить, чтобы научиться смотреть ей в глаза. Мне пришлось учиться просто существовать рядом с болью в собственном теле, что было очень непросто. Сидеть бок о бок с ней, признавать ее, но при этом сохранять свою целостность. Чтобы ощущать боль подобным образом, мне приходилось постоянно напоминать себе, что это не я. Это всего лишь ощущение.
