Мы, врачи, плохо подготовлены к тому, чтобы продолжать планировать стратегию лечения, когда кто-то говорит нам: «Мы молимся о чуде». В подобных ситуациях мы чувствуем себя совершенно беспомощными. Наше рациональное мышление подсказывает нам, что в дальнейших обсуждениях нет никакого смысла. Какой толк от логики, науки или фактов, когда речь заходит о сверхъестественном?
Нам казалось, что если бы они только осознали, насколько безнадежной является ситуация, то это в значительной мере помогло бы им подготовиться к неизбежному, смириться с ним и начать строить конкретные планы. Они должны были понять, что надежды нет. Мы с дурацкой настойчивостью твердили им снова и снова, что все безнадежно, полагая, что если нам удастся «до них достучаться», то они сдадутся и просто позволят своему близкому умереть.
Сидя здесь, я увидела все это в совершенно новом свете. Я услышала их. Они молили о чуде не потому, что не понимали, насколько больными были их супруги, а как раз именно потому, что прекрасно это осознавали. Надежда вовсе не была для них, как я была уверена раньше, проявлением какого-то беспочвенного, лишенного привязки к реальности оптимизма. Надежда задавала им направление, помогала жить перед лицом реальности, которую они сами не выбирали. Надежда стала для них последним оплотом в безвыходной ситуации. Подобно деревянным иконам с ликами святых, которые они ставили у кроватей своих близких, вера символизировала собой признание ограниченных возможностей в реальности, в которой они оказались. Она была для них заклинанием. Вера придавала им силы, давала причину не сдаваться, надеяться на то, что будущее все еще возможно.
С какой стати мне лишать кого-либо его надежды?
Что, если вера была единственным способом смириться с неопределенностью будущего и начать к нему готовиться?
Я присоединилась к разговору между моим мужем и одной из его подруг детства, чей муж боролся с лейкемией. Я слушала, как она описывает последний пройденный им курс химиотерапии, а также те ужасные страдания, которые он ему принес. Я слушала, как она описывает надежды, возлагаемые ей на следующий курс лечения. Неожиданно для себя я сказала: «Я разделяю вашу надежду на то, что ему удастся излечиться».
«Спасибо».
«Я понимаю, как это тяжело, однако позволяли ли вы себе думать о том, что вы будете делать в случае, если это не поможет?»
«Мы начали с ним говорить о том, что, возможно, после следующего курса имеет смысл лечь в хоспис. Так сложно оставить надежду, когда у тебя дети и все такое. Но я вижу, как он все больше и больше слабеет, и мне кажется, что больше он уже просто не вынесет».
«Мне кажется, с вашей стороны очень смело позволять ему говорить о возможной смерти, – сказала я ей с искренней благодарностью. – Люди, знаете, не дают обычно другим говорить о смерти. Даже когда она так близко, что ее почти можно потрогать».
Рэнди стрельнул в меня взглядом, который говорил: «Я больше никогда не выведу тебя из дома, если ты будешь настойчиво продолжать спускаться вниз по этой отвратительной кроличьей норе».
После этого он сделал уже не столь незаметный жест, приподняв бровь и наклонив голову, дав мне понять, что, возможно, я ставлю ее в неловкое положение. Я пожала плечами.
В машине по дороге домой я его спросила: «Ты думаешь, то, что я выжила – это чудо?»
«Да, я так думаю. Ты мое чудо», – сказал он без тени иронии.
«Что ж, я думаю, что если я все равно умру – а мне кажется, что именно так и произойдет, – то вам, ребята, следует пожениться». Только после того, как из моего рта вылетели эти слова, я осознала, что по-прежнему убеждена в своей неминуемой смерти.
«Ты вообще в своем уме? – посмотрел он на меня сбоку. – Я очень надеюсь, что это лишь какой-то очень странный способ взять под контроль будущее, которое кажется неопределенным, однако я уж точно не хочу, чтобы ты выбирала мне следующую жену».
«Если я умру, ты снова женишься», – сообщила я ему.
«Нет, не женюсь», – возразил он.
«Ну конечно женишься!» – не сдавалась я.
«Я даже не понимаю, почему мы вообще это обсуждаем. Я только что тебя вновь обрел, так почему мы говорим о том, как я тебя снова потеряю?» – Он был разозлен, однако выглядел так, словно вот-вот расплачется.
«Мне кажется, будет здорово, если я смогу прожить еще годик-другой».
«Ты проживешь гораздо больше, чем годик-другой! Почему ты так говоришь?»
Я сделала вдох и честно ответила: «Не знаю, просто что-то подсказывает мне, что я все равно умру».
«Что ж, сделай так, чтобы это прекратилось», – потребовал он.
«Не уверена, что смогу. Чувство такое, что это по-настоящему. Прости».
После выписки из больницы где-то внутри меня затаилась новая катастрофа, и я чувствовала ее. Какие-то скрытые сигналы, дисбаланс. Когда я сидела молча, полностью завладев собственным телом, оно начинало со мной разговаривать. Тогда я еще не знала, что могу доверять этим сигналам настолько, чтобы как-то на них реагировать, но я хотя бы начала к ним прислушиваться и потихоньку склоняться перед их алтарем.
* * *
Затем, словно гром среди ясного неба, у меня разом выпали все волосы. Я пыталась завязать их в хвост, и с каждой моей попыткой их собрать волос оставалось все меньше под резинкой и все больше у меня в руках. Я смотрела на себя в зеркало, гадая, что означает эта новая утрата. Может быть, мой организм перенаправлял энергию на что-то более для него важное, чем волосы?
Я понимала, что регенерация клеток печени, а также восстановление после операции были связаны с повышенной анаболической активностью. Возможно, я получала вместе с пищей недостаточно калорий, чтобы их хватало и на это, и на рост волос? Я изо всех сил старалась не поддаваться панике. Позже я узнала, что эта внезапная линька, произошедшая месяцы спустя после моего инсульта, была не таким уж и редким явлением. Шок порой приводит к тому, что волосяные луковицы оказываются в спящем состоянии. В конечном счете они должны были проснуться, однако в тот момент я выглядела гораздо более больной, чем когда по-настоящему болела.
В списке «частей тела, которые я ценю больше всего» волосы занимали одно из последних мест – отказ внутренних органов беспокоил меня куда больше. Я переживала меньше о своих волосах, чем, скажем, переживала о своих почках или легких, однако это не остановило меня от того, чтобы позвонить лучшим подругам, чтобы поплакаться в трубку и попросить сводить меня в магазин париков. Я так и сделала, однако дальше разговора дело не пошло. В итоге оказалось, что меня недостаточно сильно беспокоит отсутствие волос, чтобы я что-то с этим делала. У меня оставались жидкие клочки волос, которые были коротко подстрижены, и я носила широкий обруч, чтобы придержать новые отростки, которые все-таки пытались пробиться.
Как бы нелепо я ни выглядела, жалость окружающих по отношению ко мне казалась мне крайне непропорциональной моей утрате. Меня раздражали комментарии, призванные выразить сочувствие: «О нет! Бедняжка. У тебя выпали все твои волосы».
