Моя операция оказалась куда более масштабной, чем кто-либо мог предположить. Хирург не мог, как на то рассчитывал, просто устранить разрозненные дефекты, так как обнаружил, что весь слой соединительной ткани, задачей которого было удерживать мои внутренности на месте, превратился в бесполезные отрепья. Как результат ему пришлось установить имплантат в шесть раз больше, чем он планировал, и сделать разрез в три раза длиннее, а сама операция длилась в два раза дольше изначально предполагаемого времени. После операции я чувствовала себя так, словно проглотила объятый пламенем меч, и часами напролет терзала свою плоть изнутри его раскаленным концом.
Анестезиолог быстро среагировал на мои жалобы и увеличил подачу обезболивающего через капельницу. Он пообещал мне, что боль пройдет, однако ничего не изменилось. Они спросили меня, пустить ли им моих близких ко мне в послеоперационную палату, и я стала умолять их этого не делать. Боль была невыносимой. Дозировку увеличили еще больше – по-прежнему никакой реакции. Затем голос моей матери: «Почему у нее так сильно раздуло руку?» Она первой заметила возникшую проблему. Моя капельница больше не работала должным образом. В какой-то момент во время операции кончик трубки выскочил из вены и попал в мягкую жировую ткань прямо под кожей. Когда это произошло, все подаваемые лекарства стали скапливаться в жировой ткани, перестав попадать в кровоток. Во время операции я продолжала получать седативное средство через другую капельницу, однако какое-либо обезболивающее в мой организм поступать перестало – опиаты бестолково скапливались у меня под кожей. Неудивительно, что я чувствовала себя так, словно меня заживо освежевали и оставили истекать кровью.
Они быстренько установили еще один катетер, и в мой организм потекло обезболивающее. К несчастью, мы с этим запоздали настолько, что прошло несколько часов, прежде чем с болью удалось совладать. В послеоперационной палате я раз за разом вызывала медсестру, которая уже не знала, что со мной делать.
«Вы уверены, что у вас боль восемь из десяти? Я только что дала вам морфин, и часа не прошло, – сказала она. – Они сказали давать его каждый час, не чаще. Если вам нужно больше, то мне придется позвонить врачу».
Недовольно фыркая, она подошла к телефону и принялась громко высказывать свои подозрения по поводу меня дежурной бригаде. Они вскоре пришли, раздраженные и уже настроенные против меня. Дежурная бригада состояла из резидентов, приписанных к пациентам, за которыми они не наблюдали в течение дня, до момента выхода на дневное дежурство основных врачей. Их задачей было решать возникающие проблемы и разбираться с неотложными ситуациями, которые не могли подождать до утра. Они мало что знали о своих ночных пациентах – как правило, подробному обсуждению между двумя сменяющими друг друга бригадами подлежали только те пациенты, у которых ночью могли отказать внутренние органы либо которые и вовсе могли умереть. Я не входила ни в одну из этих категорий. Когда их вызвала медсестра, им про меня была известна только самая основная информация. В лежащих в их карманах распечатках должны были быть указаны мой возраст, номер моей медкарты, номер моей палаты, фамилия оперировавшего меня хирурга, а также характер проведенной операции, но не более того.
«Сколько обезболивающего вы принимаете дома?» – чуть ли не с самого порога выпалил вопрос первый из них. Он выглядел уставшим и раздраженным.
«Я ничего не принимаю дома», – ответила я, понимая подтекст его нападок.
«Ну, вы запрашиваете больше лекарств, чем большинство людей, так что мне кажется, что принимаете. И вам следует быть со мной откровенной по этому поводу, потому что иначе я не смогу вам помочь», – добавил он, практически явно угрожая лишить меня обезболивающего.
Меня возмутила его пренебрежительная интонация. «Я ничего не принимаю дома», – повторила я. Не знала, как еще оправдаться в том, чего я не делала.
«Что ж, мне придется позвонить анестезиологам, чтобы они вас осмотрели. Они обычно знают, что делать с… пациентами, которые привыкли к действию наркотиков и нуждаются в повышенной дозировке», – заявил он и ушел. Еще бы совсем чуть-чуть, и он бы в лицо назвал меня наркоманкой.
Я разревелась.
«Не плачь, на него найдется управа, – Рэнди достал телефон, чтобы позвонить моему хирургу. – Да кем он только себя возомнил?» – Рэнди был недоволен как им, так и мной, совершенно не понимая, почему я не сказала ему, что сама являюсь врачом, и не пригрозила пожаловаться их начальству. Я не хотела разыгрывать эту карту. Я понимала, что от осознания того, что я являюсь врачом, он не станет меня меньше подозревать в наркотической зависимости. К тому же было вполне вероятно, что они все уже это знали.
Почему же все как один первым делом предположили, что я являюсь тайным наркоманом? Самый простой ответ заключался в том, что так работало их мышление. Просто у них было такое предубеждение. Они в общем и целом негативно относились ко всем пациентам, которые просили больше обезболивающих. Возможно, они никогда и не признавались себе в этом открыто и даже не осознавали наличия подобного предубеждения по отношению ко мне, однако оно существовало и оказывало непосредственное влияние на их поведение. Если при открытой предвзятости человек осознает свою неприязнь, оправдывает ее и действует в соответствии с ней, то в случае со скрытой предвзятостью его поступки зачастую носят бессознательный характер. Скрытая предвзятость активируется такими ситуационными стимулами, как расовая принадлежность или даже профессия человека. Мы оказываемся подвержены ее влиянию, зачастую сами не отдавая себе в этом отчета.
Какой-то аспект моей конкретной ситуации спровоцировал негативное суждение, будь то осознанное или бессознательное. Возможно, что в какой-то момент их медицинской подготовки они почувствовали, что кто-то с наркотической зависимостью манипулировал ими, чтобы получить желаемые лекарства. Зависимость – достаточно распространенная проблема, чтобы утверждать, что они наверняка в тот или иной момент своей врачебной подготовки с ней столкнулись. Возможно, у них возникли какие-то определенные ассоциации. Возможно, у них сформировался стереотип. При открытой предвзятости человек осознает это и считает свои действия оправданными, отталкиваясь от своего прежнего опыта, который в итоге и привел к появлению подобных предубеждений. Открытая предвзятость позволяет компенсировать воображаемую потерю контроля над ситуацией, противостоять кажущемуся унизительным или оскорбительным отношению. Когда же человек заходит в палату к пациенту, являющемуся, как ему известно, врачом, и видит, что тот не демонстрирует никаких внешних признаков повышенного беспокойства, жалуясь при этом на сильнейшую боль, и при этом решает отказать ему в лекарстве, сам не понимая причину своего поступка, то мы имеем дело со скрытой предвзятостью.
Когда ко мне в палату зашел резидент-анестезиолог, я тут же почувствовала облегчение. Мы были знакомы – ему доводилось проходить практику под моим началом в интенсивной терапии. У него были светло-карие глаза и прямые темные волосы, которые то и дело норовили закрыть ему глаза. То, как он постоянно приглаживал их назад, намекало на его нескончаемое терпение. Увидев меня плачущей в кровати, он посмотрел на меня с таким состраданием во взгляде, что я тут же поняла, что он непременно мне поможет. Он сразу дал мне обещание сделать все что угодно, лишь бы избавить меня от боли, и извинился за то, как со мной обращались. Он выглядел неподдельно огорченным тем фактом, что хирургическая бригада отказалась даже попытаться помочь мне справиться с болью. Он спросил, готова ли я к уколу обезболивающего препарата прямо в позвоночный столб, чтобы как можно быстрее унять боль. Честно говоря, в тот момент я была готова согласиться на что угодно, даже если бы мне предложили отрезать нижнюю часть тела и закопать ее в глубокую яму. Я согласилась.
