«Что ж, на данный момент вы в безопасности», – сказал мне рентгенолог после процедуры.
«Но эти образования, – добавил хирург. – Я обсудил их с хирургами, что оперируют печень. Они полагают – мы все полагаем, что нельзя уверенно сказать, злокачественные они или нет, пока мы их не удалим. Даже если они доброкачественные, существует небольшой, но вполне реальный риск того, что они перерастут в рак. Причем этот риск становится с каждым годом все больше. Вам следует позволить им вырезать их».
«Все верно, – добавил рентгенолог. – Мы провели эмболизацию, чтобы помочь хирургу. Чтобы вы не истекли кровью, когда он будет разрезать вам печень. Если бы этого не сделали, крови было бы море».
Не самый приятный образ, однако он оказался достаточно убедительным. Я согласилась – эти образования должны быть удалены.
Нацепив больничную сорочку, я уселась на кушетке в смотровом кабинете трансплантационной клиники. Что-то в самой идее пересаживать органы всегда меня отпугивало. Сам факт полной замены одного органы другим, унизительная зависимость от частички тела другого человека. Жизнь после пересадки казалась мне чуть ли не жизнью после смерти – пациент с пересаженным органом при этом был в роли ожившего мертвеца. И хотя я и знала, что попала сюда не для пересадки – я была здесь только потому, что здешние хирурги были невероятно опытными в своем деле, – я все равно не могла отделаться от ощущения неизбежности. С самого начала, когда при мне было произнесено имя хирурга-трансплантолога, это стало моей судьбой. Хотя уже и прошло больше года с тех пор, как я услышала: «Я попросил в трансплантологии вас осмотреть», – в этот момент, когда я их ожидала, мне казалось, что все уже предрешено заранее.
Когда пришла медсестра, я сразу же была впечатлена тем, насколько хорошо она подготовилась. Казалось, она знает каждую деталь моей истории, которую только могла почерпнуть из моей медкарты и разговоров с моими врачами. Вместе с тем, однако, она даже и не думала предполагать, что знает мою версию случившегося.
«Боже мой, через что только вам пришлось пройти! – воскликнула эта медсестра, увидев меня. – Я так сожалею, что с вами все это произошло». Она сделала паузу, а затем представилась и объяснила, за что будет отвечать.
«Думаю, я немного представляю, что произошло с вами за последний год, но не хотели бы вы мне рассказать об этом своими словами, чтобы я знала, что ничего не упустила?» Я была поражена тем, насколько идеально она себя вела. Она казалась более чем компетентной, но при этом проявляла почтение, сострадание и демонстрировала свои исключительно благие намерения.
Мне было невероятно легко поделиться с ней своей историей, в то время как она соотносила детали моего рассказа с голыми фактами и датами в моей медкарте. Свои вопросы она задавала с искренним интересом к моему здоровью и самочувствию. Она сделала паузу и посмотрела прямо мне в глаза.
«Я так сожалею, что вы потеряли ребенка», – сказала она.
«Ничего, все нормально», – рефлекторно ответила я, собираясь уже было пуститься в давно подготовленную тираду о том, как мне повезло вообще остаться живой. Это был хорошо отрепетированный ответ, призванный успокоить собеседника, полностью исключавший при этом возможность искренне поделиться своими переживаниями.
«Нет, не нормально, – сказала она, оборвав меня на полуслове. – То, что вы потеряли ребенка, никогда не будет нормально».
Это были самые добрые и приятные слова, которые она только могла мне сказать. Она признала утрату, которая была для нее абстрактной, но при этом самой что ни на есть реальной для меня. Подобные слова, выражающие сожаление о чьей-то утрате, могут показаться слишком простыми, слишком банальными.
Мы избегаем искренних слов сопереживания, чувствуя себя бессильными, зная, что они ничего не смогут исправить. Вместе с тем слова практически никогда не могут ничего исправить. Мы не можем изменить то несчастье, которое уже случилось. Но мы можем его признать. Мы можем засвидетельствовать чужие страдания и предложить свою поддержку.
Когда у медсестры сложилось достаточное глубокое понимание того, что случилось со мной, она извинилась и пошла позвать хирурга.
Когда пришел хирург, то казалось, будто он был прямиком с кастинга актеров. Так как мы работали в одном учреждении, то не раз сталкивались в коридорах, так что его лицо было мне знакомо, однако официально представлены мы так ни разу и не были. Он был безукоризненно и со вкусом одет, и имелось в нем что-то такое, отчего было комфортно находиться с ним рядом. Его звали так же, как моего отца, который умер за семь лет до этого. Он присел и повернулся к нам лицом, поглядывая на экран компьютера, только когда ему нужно было уточнить какую-то деталь. Он четко выражал свои мысли и не скупился на комплименты. Он похвалил меня за мою стойкость, других моих врачей и моих родственников за их поддержку. Он принялся просматривать мои многочисленные снимки, указывая на детали, которые другие не разглядели.
«Знаете, вам очень повезло, что вы выжили, – сказал он мне так, будто делился большим секретом. – Разрыв аденомы практически неизбежно заканчивается смертью». Он достал листки с найденными им результатами исследований, в которых сравнивались различные алгоритмы лечения аденом печени, ни один из которых, казалось, не отличается большим успехом. «Смотрите, – показал он на бумаги, – сорок пять случаев, и большинство из этих пациентов не выжило. Вот почему мы будем делать все по-другому».
Он принялся описывать, как договорился с рентгенологами, чтобы те предварительно нейтрализовали очаг опухоли, что только что и было сделано. Предполагалось, что после этой процедуры мы выждем шесть недель, чтобы дать тканям немного зажить, прежде чем проводить операцию. Это был инновационный междисциплинарный подход.
Он стал описывать и другие новаторские стратегии – роботизированную систему, которую они иногда применяют при рассечении печени, а также методы лапароскопии, позволяющие вместо огромного вертикального разреза сделать лишь несколько отверстий. Он заметил, что операция будет масштабной, с длительным и тяжелым реабилитационным периодом, однако заверил, что сделает все, что в его силах, чтобы она прошла как можно благоприятней. Он учтет все возможные сценарии и составит план для любой непредвиденной ситуации, так что мне нет нужды об этом беспокоиться. Я полностью ему доверяла. Если бы он сказал, что ему нужно вырезать полпечени и у Рэнди, я не раздумывая бы позволила ему это сделать.
Несмотря на полное доверие к хирургической бригаде, шесть недель, предшествовавшие операции, были наполнены беспокойством. Хотя хирурги не хотели заострять на этом внимание, по моим оценкам риск смерти в результате операции составлял порядка 25 процентов. Я наверняка переоценила фактический риск, однако это число так и давило на меня, пока я пыталась продолжать жить нормальной жизнью. Странно заходить в помещение, когда уверен, что выйдешь из него живым лишь с вероятностью в 75 процентов. Но я знала, что мне уже пора сделать усилие и перепрыгнуть на другой берег. Эта операция должна была положить конец начавшейся в прошлом году печальной истории, позволив мне вести полноценную жизнь. Приносить пользу.
