Он улыбнулся, решив, что я пытаюсь столь расплывчатыми словами сослаться на судьбу и удачу.
«Вот увидишь», – заверила я его. Как бы я ни старалась, я больше не могла погрузиться в беспокойства. Я словно каким-то образом передала их всем остальным, и теперь они стали их уделом.
Нас свела сама судьба. Только что переехав в Мичиган после завершения резидентуры в Нью-Йорке, я привезла с собой любовь к произведениям Харуки Мураками, японского писателя-фантаста, которого тогда еще в США особо не понимали. Мой одногруппник, тот самый, чья жизнь так трагично оборвалась после прыжка из окна, разжег во мне эту одержимость, когда прислал на мой тридцатый день рождения короткий рассказа Мураками Birthday Girl («Именинница»). В тот самый день должны были начаться продажи самой последней книги писателя, и после йоги я побежала в книжный магазин, чтобы ее купить. Мне как-то не приходило в голову, что ассортимент японской фантастики в книжном магазине на Среднем Западе может не совсем соответствовать манхэттенскому разнообразию. Когда я не нашла желанной книги на полке, то пошла утешать себя в кафетерии при книжном магазине. Усевшись, я подняла глаза вверх и тут же увидела книгу, ради которой пришла, – «Кафка на пляже» – на столе у мужчины, за которого всего год спустя я вышла замуж.
Это была не его книга – он предпочитал Воннегута и Сэлинджера. Может быть, кто-то ее забыл? Когда я спросила, могу ли я взять книгу, он скептически пробежался глазами по обложке.
«Вам нужен этот экземпляр „Кафки на пляже” Ха-руууу-ки Му-ра-ка-ми?» – съязвил он. Произнесенное им по слогам имя автора подразумевало, будто, по его мнению, мой интерес к этому иностранному автору был не более чем предлогом, чтобы заговорить с ним.
«Да, именно так. Вы держите в руках, возможно, единственный экземпляр на всем Среднем Западе», – сказала я с нью-йоркской надменностью.
«Конечно, пожалуйста», – ухмыльнувшись, передал он мне книгу.
Мое восхищение этим автором не допускало подобного пренебрежительного отношения к его книгам, так что следующие пятнадцать минут я усердно проводила параллели между его писательским стилем и теми авторами, которые, по утверждению Рэнди, ему так нравились. Казалось, мои доводы его не убедили, так что я встала и купила ему более популярную книгу этого автора в качестве доказательства.
«Вот, прочитай», – приказным тоном сказала я.
«Прямо сейчас?» – спросил он.
«Ну нет, не сейчас, но ты увидишь, что я права. Он потрясающий». – Я уселась в ожидании, когда он начнет читать, хотя и понимала, что это было маловероятно.
Рэнди не знал, как ему быть с чудаковатой женщиной в книжном магазине, которая таращилась на него и требовала, чтобы он прочитал японскую фантастику, так что пригласил меня на обед.
Когда он сидел в смотровом кабинете акушерского отделения годы спустя, я изучала его лицо, пытаясь вспомнить то время, когда он был для меня незнакомцем. У меня не получалось. Он крепко сжал мою руку.
«Все будет хорошо», – сказала я ему.
«Ты без конца это повторяешь. Я просто не могу вынести даже мысли о том, что с тобой может что-то случиться», – ответил он.
Контур его подбородка в профиль вызвал у меня воспоминания о том, как мы сидели в обитом раскрашенными под дерево панелями кабинете социального работника за год до этого. Мы приняли решение расширить нашу семью посредством усыновления и теперь отвечали на ряд общих вопросов. Читая по бумаге, социальный работник спросил у Рэнди: «Почему вы хотите завести ребенка?» Тогда этот вопрос показался мне слишком расплывчатым, чтобы на него можно было дать убедительный ответ. Мой разум тут же ушел в сторону экзистенциальных вопросов, передачи мировоззрения и наследия от одного поколения другому. Я не имела ни малейшего понятия, что бы сказала сама. Я посмотрела на него, ожидая увидеть сжатые челюсти или нахмуренный лоб, однако у Рэнди этот вопрос не вызвал подобных затруднений, и он искренне ответил: «Мне хочется просыпаться по утрам, чтобы услышать, чем мои дети хотят заняться сегодня, и говорить: „Хорошо, давай это сделаем”. Что бы это ни было. Я просто хочу претворять их маленькие фантазии в жизнь. Мне просто кажется, что это будет очень здорово».
В тот самый момент все мои мысли, застрявшие в каком-то подсознательном пространстве, обрели ясную форму. Я почувствовала, что никто не заслуживает стать отцом больше его. Я поняла, что сделаю все от меня зависящее, чтобы позволить ему это испытать. Я ощутила глубочайшее сожаление по поводу того, что, хотя усыновление и позволит нам стать родителями, оно не позволит случиться волшебному слиянию наших ДНК и характеров в новое миниатюрное существо. Я стала переживать, что мы решились на усыновление из страха, и поняла, что мы пока еще не рассматривали всерьез возможность повторно попробовать завести ребенка самим.
Покидая кабинет социального работника, мы были решительно настроены на усыновление. Мы стали представлять красочные, заманчивые картины нашей совместной жизни. Фотографии, где мы веселимся с детьми, едим мороженое и занимаемся рисованием. Нас занесли в список претендентов, и мы стали ждать, не совсем понимая, были ли мы слишком предусмотрительными или слишком самонадеянными. Мы даже и не думали о том, что после всего пережитого моим организмом я вообще смогу снова забеременеть. Мы не знали, выберут ли нас в качестве приемных родителей. Мы спорили, гадали и в итоге решили довериться чему-то большему, чем нам самим, в выборе нашей судьбы. Мы решили дать жизни возможность самой решить и были готовы принять все, что выпадет на нашу долю. В итоге я забеременела до того, как мы успели кого-то усыновить.
Стоя в церкви, я про себя пообещала: какого бы ребенка ты ни решил мне преподнести, я буду знать, что он был предназначен именно мне.
Как результат, теперь мы сидели в кабинете акушера, а не социального работника. Вошел специалист и, вздохнув, присел, улыбаясь. Он выглядел именно таким, каким рассчитываешь увидеть акушера, – это был мужчина в годах с сединой на висках и изящными очками. У него были светло-голубые глаза, выражавшие его искреннее желание сделать все как надо. И слегка сутулые плечи, и нахмуренный, несмотря на улыбку, лоб.
«Я понимаю, срок еще совсем маленький, – начала объяснять я, полагая, будто его вздох выражал то, что мы были слишком взволнованы, что мы пришли слишком рано. – И я понимаю, что пока еще ничего особо не сделаешь, но… ну, вы же знаете, что случилось со мной в прошлый раз, так что мы сейчас, пожалуй, немного на взводе. Именно поэтому, полагаю, мы и пришли. Чтобы перестраховаться».
«Ага, это нормально. У вас шесть недель, так? Хорошо», – заверил нас он.
Грустно улыбнувшись, он затем сказал: «Возможно, мне недолго осталось принимать беременных пациенток. Я все пытаюсь урезать свои рабочие часы. Если бы мне удалось сократить свою рабочую неделю до восьмидесяти часов, это было бы просто здорово. Я поговорил с заведующим, сказал, что уже просто не справляюсь. Я люблю свою работу; я просто пытаюсь обрести хотя бы некое подобие баланса».
