Он рассказал, какой урон нанесла работа его семье. О проблемах с его первым браком, о том, каким мужем он хотел быть, но так и не смог стать. О том, как они винили друг друга в своих неудачах. О своих плохо кончивших пациентах, которые словно преследовали его по пятам. О всевозможных нездоровых способах справиться со всем этим, к которым он порой прибегал. О том, как он стал больше заниматься спортом и это вроде как пошло ему на пользу. Своей единственной дурной привычкой на данный момент он назвал жевательную резинку.
«Тяжело работать и быть родителем, – признал он. – А также супругом. А еще тяжелее быть врачом. Мы носим в себе слишком много страха, тревоги и стыда, не так ли?»
Я кивнула. Рэнди вертел головой, переводя взгляд между нами, не совсем уверенный в том, что он понимает происходящее у него на глазах.
«Да, это точно. Итак, у вас шестая неделя, и это прекрасно. Мы возьмем у вас пару анализов, а через две недели вам сделают УЗИ. Может быть, нам повезет и мы сможем разглядеть сердцебиение. Это было бы здорово, – он улыбнулся. – Просто я хотел, чтобы вы знали, что проще не становится, понимаете? Но все будет в порядке. Так или иначе, все будет хорошо».
Я тут же почувствовала, что вот-вот расплачусь. Его страдания были осязаемыми, и, как следствие, я понимала, что он прекрасно понимал нашу особую озабоченность. И я поверила ему, что, несмотря ни на что, все будет хорошо. Так или иначе, все будет хорошо.
Обеспокоенные родители могут быть крайне надоедливыми. Их нескончаемые вопросы могут восприниматься как скрытый укор, сомнения в наших способностях. Врачи часто занимают оборонительную позицию или, того хуже, начинают вести себя высокомерно. Фразы вроде «Не переживайте» или «Просто отдыхайте» зачастую оскорбляют. Лично мне доводилось слышать их многократно. Но у меня был другой врач: он был смирен своими собственными страданиями и потому всецело понимал мою ситуацию, то, как я к ней пришла.
Следующие шесть месяцев он был рядом, всячески нам помогая и оказывая поддержку. Он серьезно относился к любым возникающим у нас страхам и добросовестно исполнял свои обещания. Все, как он нас и заверял, было главным образом хорошо. Лишь на двадцать седьмой неделе мы осознали наличие серьезной проблемы.
Швы, которыми были зашиты стенки моей матки, как и остальные наложенные в ту самую первую ночь, были сделаны, лишь чтобы грубо свести вместе разрезанные ткани, и уж точно не были призваны ускорить заживление, равно как и не учитывали возможность того, что я могу забеременеть снова. По мере того как ребенок внутри меня рос, стенка матки растягивалась и теперь стала угрожающе тонкой.
Он позвонил мне через час после того, как было проведено очередное плановое УЗИ.
«Привет, ты где?» – спросил он.
Как же я ненавидела этот вопрос. «Я здесь, в больнице. Мне только что сделали УЗИ, но об этом ты наверняка уже знаешь. Я как раз направлялась обратно в интенсивную терапию». До меня дошло, что я тараторю, словно желая не дать ему сказать то, что он хотел сообщить.
«Хорошо. – Его это не остановило. – Тебе следует направиться в акушерское отделение и сказать им, чтобы тебя положили в предродовую палату по моему указанию, а также сделали тебе укол стероидов, чтобы ускорить формирование легких у ребенка. Сделай это прямо сейчас, хорошо?»
«Почему? Что не так?» – спросила я, силясь сообразить, откуда такая срочность.
«Стенка твоей матки, в области шрама, там совсем нет мышц. Она где-то два миллиметра толщиной, а должна быть минимум два сантиметра. У тебя риск разрыва матки, и тебе следует немедленно начать соблюдать постельный режим, вот и все».
Моей первой реакцией была чистая жалось к самой себе. Я принялась сокрушаться про себя и вслух, почему для меня было так сложно преодолеть этот дурацкий седьмой месяц беременности. К счастью, разочарование в моем голосе надолго не задержалось. Вскоре оно утихло, и на смену ему пришла обнадеживающая строчка из «Именинницы»: «Что бы ни случалось с человеком, он всегда будет тем, кем ему суждено было стать».
«Все будет в порядке, – заверил он меня. – Я попрошу прийти неонатолога. Мы со всем разберемся. Преждевременные роды для них – обычное дело».
«Я знаю, что вы все сделаете как надо, но сейчас все равно еще слишком рано», – сказала я ему, вспоминая ужасающую прозрачность крошечного тела своего первого ребенка, запечатленного на черно-белых снимках.
«Может быть, мы сможем подождать еще пару недель, посмотрим. Как бы то ни было, все будет хорошо. Запомни это». – На этих словах он повесил трубку.
Я присела, не выпуская телефона из рук, и принялась соображать, кому позвонить первому.
Меня положили в палату и выдали мне больничную сорочку. Вокруг запястья мне повязали бумажный браслет с моим именем, вроде тех, что дают при входе на детскую ярмарку. Посмотрев вниз на сорочку и нейлоновые носки с пришитыми на подошве противоскользящими полосками, я признала в себе пациента. Затем мне в ягодицу вонзили длинную иглу, словно подчеркивая мое преображение. Пришел Рэнди, покачивая головой, словно не веря тому, что мы так скоро снова оказались здесь.
Неонатолог изложил нам возможные сценарии развития событий. «На двадцать седьмой неделе ребенку определенно понадобится поддерживать дыхание искусственно. К тридцать второй неделе эта потребность значительно снижается. Риск кровотечения в мозге – то есть внутри желудочкового кровоизлияния – снижается благодаря стероидам, однако остается вполне реальным потенциальным осложнением, вероятность которого также падает с увеличением срока, – сказал он. – Как правило, на двадцать седьмой неделе дети редко умирают. Мы можем сделать все необходимое, чтобы поддерживать в них жизнь, – вопрос, скорее, стоит об инвалидности».
Я улыбнулась его уверенности – нашего первого ребенка мы потеряли как раз на двадцать седьмой неделе.
Я слушала все, что говорил врач: каждый оценочный риск новой беременности, каждый приводящий в ужас возможный сценарий, при этом продолжая быть уверенной, что все будет хорошо. Не то чтобы я не придавала значения этой тщательно сформулированной информации, просто мое тело – точно так же, как оно когда-то предупреждало меня о грядущей катастрофе – теперь заверяло меня, что все будет в порядке.
С какой бы проблемой, инвалидностью или осложнением мы ни столкнулись, я буду той, кем мне суждено было стать. И что-то подсказывало мне, что мне было суждено стать матерью этого ребенка.
Я устроилась в предродовой палате, как дома. Мне не давали скучать книги, еда и посетители, в которых не было недостатка. Рэнди заходил каждое утро по дороге на работу и каждый вечер по дороге домой, словно больница была заправочной станцией для его машины. Он принес букет ярких тюльпанов, чтобы оживить комнату. Они служили мне зрительным напоминанием о том перерождении, что происходит с каждой сменой сезонов.
Мама приходила загруженной мотками пряжи пастельных тонов и теплой домашней едой. Она терпеливо учила меня вязать, без каких-либо усилий создав в качестве примера чудесное детское одеяльце. По найденным в интернете выкройкам я вязала шапочки и носочки неправильной формы. Дни мирно текли своим чередом, и, несмотря на ежедневные анализы и осмотры, мне было достаточно легко и спокойно, чтобы не чувствовать себя каждую минуту в роли пациента.
