Меня заходили проведать друзья и коллеги. Так как мы работали в этой самой больнице, то они не упускали случая сделать перерыв в суете своего рабочего дня. Каждый из них то и дело удивлялся, увидев меня в добром здравии. За всеми их радостными приветствиями зачастую тянулся шлейф скорби. Плохо кончившие пациенты, неправильные диагнозы и ошибки, из-за которых их изъедало чувство вины, следовали за ними по пятам. В маленьком пространстве моей палаты, где абсолютно ничего не менялось день ото дня, они находили возможность передохнуть и восстановить силы. Здесь им наливали чай и предлагали сделанное моей мамой домашнее печенье, и начинались откровения, высвобождаемые углеводами, кофеином и совместно проведенным со мной временем. Хотя они и приходили чаще всего по двое, в моих воспоминаниях мы всегда были в палате все вместе, одновременно. Мы сидели в кругу и попивали крепкий чай или кофе из крошечных пенопластовых стаканчиков. Какое-то время висела тишина, которую затем кто-то решался нарушить:
«У меня в отделении есть ребенок, не то чтобы у него была смерть мозга, но все, что определяло его как личность, было безвозвратно утеряно. Но он может дышать и без искусственной вентиляции легких, пускай и с трудом, а иногда даже моргает. Родные отказываются с этим смириться. Они упорно твердят, что надеются на чудо, так что их несчастного ребенка поместят до конца его дней в лечебницу. И я чувствую себя из-за этого отвратительно. Будто я должен был каким-то образом не дать этому случиться. Но я не знал, как мне это сделать. Что я мог сделать по-другому?»
Я поняла, что эти признания были своего рода очищением. Эти мысли преследовали нас. Они выливались наружу быстро, словно под давлением. Без единой паузы. Вопросы, которые при этом задавались, были сугубо риторическими. Они спрашивали себя, всех присутствующих, меня, не ожидая при этом ответа. Это были наши коллективные воспоминания, изложенные в формате обычного повествования. Они объединяли нас, напоминая нам о собственных переживаниях. Словно мы уже были не способны понять их самостоятельно, и делились своими переживаниями друг с другом в надежде, что сможем понять их коллективным разумом.
Мы почти ничего не говорили в ответ друг другу, предпочитая рассказать очередную историю. Порой эти откровения подавались как раздражение или недовольство, однако на самом деле они представляли собой глубокие сожаления по поводу недостатков системы, перед лицом которой мы порой чувствовали себя беспомощными.
Итак, мои ребята сказали пациенту, что в отделении нефрологии ему отказали в диализе из-за его слишком плохого состояния и что ему будет обеспечено лишь паллиативное лечение. После этого приходят из нефрологии и говорят, что будут проводить диализ. В итоге все выглядит так, будто мы вообще не взаимодействуем между собой, и все путаются. И теперь его родные нам не доверяют после того, как мы предложили положить его в хоспис.
Молчание в перерывах между откровениями вовсе не было неловким – оно выполняло роль своеобразной безмолвной поддержки. Оно говорило: Да, я знаю, каково это, и это ужасно. Я понимаю, как ты себя чувствуешь, и у меня нет ответа. Я видела как, не имея других возможностей, мы впитывали огромную часть направленной в нашу сторону злости.
Нам казалось, что наша профессия требует от нас того, чтобы мы молчаливо выслушивали любые упреки. Ко мне заходили друзья, которые работали врачами в соседних больницах, и меня поражало то, насколько похожи были наши проблемы, независимо от места работы.
Врачи не были уверены, каковы были пожелания пациента или его родных, так что в течение получаса проводили реанимационные мероприятия и сделали интубацию несчастному старику девяносто шести лет, и сегодня утром к ним, пурпурная от злости, пришла его дочь, недоумевая, как такое могло случиться. Что я мог ей сказать еще, кроме как «Я сожалею»? Потому что, если честно, я сам не понимал, как такое могло случиться.
Мы сокрушались по поводу разных вещей, начиная от притупления чувства сострадания и алкогольной зависимости и заканчивая полным выгоранием.
«Каждый день я вижу столько печальных вещей, что мне теперь трудно вообще что-либо чувствовать по этому поводу. В последнее время я стал очень много пить, и я понимаю, что это плохо, но, если честно, по-другому я просто не могу уснуть.
Я всерьез задумываюсь о том, чтобы перевестись на другую подготовительную программу или и вовсе получить экономическое образование. Просто я совсем по-другому себе все представлял. Я не чувствую, чтобы приносил хоть сколько-нибудь значимую пользу».
А временами мы рассказывали и о совсем душераздирающих моментах, которые мы должны были непонятно каким образом воспринимать как обыденную составляющую нашей повседневной работы.
«Пациентка отказалась от переливания крови, так что я ей сказал: „Хорошо, мы примем у вас роды, и я дам вам ребенка. Возможно, вы сможете провести с ним один-два часа, но потом вам придется попрощаться с ним”. Она посмотрела на меня и спросила: „Хотите сказать, я умру?” И мне пришлось ей сказать: „Да, без переливания крови вы умрете, но я с уважением отнесусь к вашему желанию отказаться от переливания крови, даже если я его и не одобряю”».
Мы понятия не имели, как быть со своими собственными чувствами по поводу переживаемых нами утрат.
«Сегодня на моих глазах семилетний мальчик прощался со своей мамой, потому что ей отказали в пересадке печени. Он посмотрел на меня и сказал: „Вы вылечите мою маму, чтобы она смогла вернуться домой?” Ну что я должна делать в такой ситуации? Я боюсь идти домой, потому что знаю, что как только увижу своего ребенка, которому приблизительно столько же, то у меня поедет крыша».
Здесь было море печали, горы чувства вины и отчаянное желание найти какой-то способ, какой угодно способ повысить нашу психологическую устойчивость. Будучи врачом, я осознавала, в какой опасной близости мы постоянно находились от того, чтобы кого-то подвести. Даже когда мы изо всех сил старались никому не навредить, казалось, что нам не хватает подручных средств, чтобы лечить, не добавляя при этом дополнительных страданий.
Тогда я не совсем понимала, чем именно мы занимаемся, откровенничая подобным образом друг с другом. Мне было невдомек, что так мы исследовали взаимодействие между памятью и нашими собственными травмами. Но так как источники этих травм всегда находились там, где мы работаем, и мы постоянно к ним возвращались, то мы были вынуждены найти другой способ воздавать честь нашим утратам. Хотя именно в палатах наших пациентов эти травмы и наносились, они не могли взять на себя роль священного места, так как их приходилось повторно использовать по их первоначальному предназначению. Это даже любопытно: когда мы переключались на других наших пациентов, на другие процедуры, то тем самым стирали воспоминания о том, что было для нас свято. Когда люди кого-то теряют, то из памяти обычно стираются те трагедии, которые вызывают стыд. Осознавали ли мы, что стирали из памяти наши утраты? Потому ли мы впитывали их в самих себя, что не имели возможности как-то иначе их отметить? Из-за отсутствия места, где бы мы могли воздавать им дань памяти, мы все как один принимали их как свои собственные. Мы хранили их в своих сундуках, в своих внутренностях, в своих ладонях.
