Я видела, насколько нам всем больно в одних и тех же самых уязвимых местах. Досада от того, что ты сделал все, что в твоих силах, но все равно не справился, оставляет свои неизгладимые следы на каждом из нас. И хотя мы и привыкли никогда этого не обсуждать, поделившись друг с другом своей болью, мы обрели прощение и сострадание. Они вышли за рамки индивидуальных страданий каждого из нас, объединив нас между собой в священную группу. Излагая и осознавая произошедшее с нами, мы структурировали собственные воспоминания в благодатном свете коллективного понимания.
Я поняла, что недостатки и несовершенства, замеченные мной в роли пациента, а также мои мучения в роли врача не были чем-то уникальным. И я поняла, что, хотя у нас и нет никакого решения наших проблем, мы все равно были едины.
«У вас очень тяжелая работа», – говорила моя мама, поднимая глаза от вязальных спиц, обращаясь так к моим посетителям, практически независимо от того, что они говорили. Она привыкла к печали, неизменно пропитывающей наши рассказы. Тут не было место осуждениям или поискам виноватого – мы просто выслушивали друг друга, однако для нас это было как раз то, что нужно. Мы нашли для себя убежище в столь необычном месте – в палате акушерского отделения, всего в метрах от того места, где я до этого умерла. Больше всего, пожалуй, нас теперь удивляло, как мало было нужно для того, чтобы исцелить наш дух. Безопасное место, взаимные откровения с людьми, которым можно доверять, и теперь каждый из нас вновь мог вздохнуть спокойно. Мы могли вновь окунуться в наш привычный мир.
Связь, возникшая между нами в той палате, пережила период моего пребывания в ней. Даже годы спустя, встречая друг друга в лифтах и в коридорах, мы опускали поверхностные разговоры и сразу переходили к тому, о чем именно мы думали.
«Ты слышала про самоубийство в мединституте?» – спросил меня коллега, когда мы пришли на совещание. Я слышала.
«Я думал о том, чтобы провести для студентов-медиков семинар, посвященный чувству стыда и вины. Тебе было бы интересно поучаствовать?» – спросил он с затуманенными печалью глазами. Я охотно согласилась.
Мы находили друг друга, когда что-то нас терзало. Мы не прятались. Мы писали друг другу СМС с кодовыми словами «Нужно поговорить», и мы собирались вместе и слушали.
Наша группа постепенно расширялась, привлекая под свое защитное крыло все новых и новых людей. Мы совместными усилиями искали выход в сложных ситуациях, мы помогали друг другу. Мы проводили семинары по эффективному общению, вооружая себя самих и других врачей всем необходимым для ведения непростых разговоров. Мы устраивали лекции по сочувствию и состраданию, мы делились по электронной почте стихами и пробовали излагать в письменном виде наши размышления. Мы признавали, что нуждаемся друг в друге. Мы стали сообществом.
Прежде чем нам удалось всего этого добиться, судьба решила мне напомнить, почему в этом была такая необходимость. После месяца пребывания в дородовой палате моя ситуация значительно ухудшилась, и моя матка была на грани разрыва. У меня начались слабые схватки, угрожающие тонкой стенке, в результате чего ко мне пришел на всякий случай представиться дежурный акушер. Он разговаривал со мной прямо из дверного проема, чем сильно меня раздражал. У него был уставший и несколько скучающий вид. Он не задал ни единого вопроса и сразу же сказал: «Я знаю, что по плану операция должны быть проведена утром, но если ситуация усугубится, то кесарево придется делать мне, и я просто хотел с вами встретиться». Его слова привели меня в замешательство. Он хотел встретиться со мной, словно это было единственное необходимое условие для проведения операции.
«Хорошо, значит, вы видели мои снимки?» – спросила я.
«Нет, не видел, но все в порядке. Переживать не о чем», – сказал он, пытаясь меня успокоить.
Я сочла оскорбительным и снисходительным, что он предполагал, будто сможет меня успокоить, просто сказав, что он ни о чем не переживает. Я подумала, возможно, ему все-таки нужна дополнительная информация, чтобы решить, стоит переживать или нет. «Смотрите, плацента расположена прямо над тем местом, где вы будете делать разрез, – я сделала паузу, ожидая какой-либо реакции. В ответ ничего не последовало, так что я продолжила: – Вы знали, что мне уже делали вертикальный разрез, когда проводили кесарево под общей анестезией? – Я снова дала ему время ответить. Он молча продолжал на меня смотреть. – Итак, чисто теоретически, если вы наткнетесь на этот шрам во время операции и решите повторить разрез, то разрежете плаценту. Вы это знали? Нет, откуда вам это знать, если вы не видели снимки? Вы вообще читали мою историю болезни?» – Я была не на штуку злой.
Рэнди спокойно наблюдал за моей тирадой, видя, что у меня явно прорезался голос и я могла сама за себя постоять.
Когда акушер, наконец, заговорил, он не собирался извиняться или признавать свою халатность. Он был заносчивым и самодовольным. «Слушайте, нельзя быть пилотом и пассажиром одновременно. Просто чтобы вы понимали – пилот здесь я». Он впервые посмотрел мне в глаза, явно пытаясь меня запугать.
Пять секунд прошло в тишине, и я не отводила от него взгляда, мысленно взвешивая свои варианты. Отказаться от его услуг и лишиться единственного врача, который мог в случае чего принять роды, или же смириться с его пренебрежительным отношением и стерпеть дискомфорт.
«Вы не будете меня оперировать – можете уходить». С меня было достаточно. Я больше не собиралась терпеть высокомерных врачей. Я больше не собиралась мириться с недоверием к человеку, от которого зависит моя жизнь. Я позвонила своему акушеру и принялась умолять его пообещать мне, что этого врача не будет в операционной, что бы ни случилось.
«Я не хочу, чтобы этот человек меня оперировал, – негодовала я. – Я не упрямлюсь, я просто так не могу. Я ему не доверяю».
«Если мне придется приехать, я это сделаю. Я приму у вас роды», – пообещал он. Позже он признался, как сильно переживал, что не сможет сесть за руль, если ему понадобится приехать в больницу ночью. Предыдущую ночь он дежурил и уже двое суток как не спал. Он очень надеялся, что я продержусь ночь, чтобы он мог принять роды утром.
Так и произошло. В 7.45 посредством кесарева сечения был рожден недоношенный, но совершенно здоровый мальчик весом 1700 граммов. В тот момент, когда я впервые услышала его энергичное визжание, я, казалось, впервые за последние два года облегченно вздохнула.
Он был здесь.
И в тот момент я снова претерпела преображение – на этот раз я стала матерью.
10
Победа
Крошечного младенца осмотрели, запеленали и на мгновение поднесли к моему лицу, чтобы потом перевести его в отделение интенсивной терапии новорожденных. Дышал он с большим трудом. Роды прошли тяжело. Когда они добрались до матки, то ее стенка оказалась настолько тонкой, что стала чуть ли не прозрачной.
Понимая, какие серьезные проблемы могли возникнуть во время родов, мой акушер попытался предупредить Рэнди обо всем, что могло произойти в операционной. «Если я скажу тебе немного беззаботно: „Слушай, почему бы тебе не пойти в комнату ожидания?”, то это будет означать, что все в порядке и я просто не хочу, чтобы ты лишний раз волновался. Потому что если ты останешься, то увидишь и услышишь вещи, из-за которых будешь волноваться. Если же ты услышишь, как серьезным тоном говорю: „Думаю, тебе следует пойти в комнату ожидания прямо сейчас”, то тебе следует сразу же покинуть операционную. Это будет означать, что у нас неприятности и я не хочу, чтобы ты все это видел. Ты все понял?» Он изменил интонацию, демонстрируя, как его голос будет звучать в случае неотложной ситуации по сравнению с обычной просьбой. Мы были готовы ко всякому и оба почти не сомневались услышать от него во время операции, что Рэнди следует немедленно покинуть операционную. Мы понимали, что если услышим это, то он будет проводить неотложную гистерэктомию из-за невозможности остановить кровотечение, однако я все равно могу при этом умереть.
