Когда им удалось услышать сердцебиение плода, последовали весьма недальновидные улыбки. Я слышала, как они без конца жужжат, что-то обсуждая между собой. Они расстегнули и снова застегнули потуже манжету манометра у меня на руке – давление упало настолько, что стало практически неуловимым. Из единственной капельницы мне в руку поступала лишь тоненькая струйка соляного раствора, явно недостаточная для того, чтобы восстановить объем крови. Я протянула свободную руку и украдкой подкрутила колесико дозатора, чтобы жидкость поступала быстрее – я знала, что мне это нужно.
Уставившись в омерзительную кафельную плитку на стене, я молча стала прокручивать в голове события того дня, стараясь хоть как-то себя успокоить их совершенно размеренным ходом. Я хотела купить пряжу. Я пошла в магазин и купила две пары туфель на размер больше, чем обычно, так как у меня были сильно распухшие ноги. У всех женщин во время беременности отекают ноги, так что тут ничего примечательного. Потом пошла в продуктовый и купила ванильный сахар. Затем был ужин – кажется, я заказала семгу. В красной рыбе много омега-3 жирных кислот, которые, как считается, идут на пользу развивающемуся мозгу ребенка. Потом началась боль. Это был чудесный весенний денек. На небе не было ни облачка.
Пришли несколько мужчин, сначала резидент, потом дежурный акушер.
«Она здесь врачом работает, – услышала я слова одного из них. – В реанимации вроде бы», – добавил он.
Я решила не упускать шанс, собрала весь оставшийся во мне адреналин и попыталась изложить им ситуацию лаконичным медицинским лексиконом, что в тот момент давалось мне с большим трудом. Я отчаянно старалась дать им понять, насколько все серьезно, однако от боли не могла толком говорить. Каждый спазм заглушал мои слова. Я посмотрела на них, стараясь разглядеть в их лицах понимание, однако обнаружила лишь гримасы жалости. Я была для них чем-то абстрактным – больной пациенткой, матерью. Моя боль воспринималась через искажающую призму моей беременности. Все их переживания были направлены только на ребенка.
Старший врач назначил мне морфин, что тут же привлекло мое внимание. Господи, они собираются дать мне морфин. Мы почти никогда не даем беременным женщинам тяжелые наркотические препараты внутривенно, так как это связано с огромным риском для ребенка. Всего за один день с безобидных антацидов, которые отпускают без рецепта, я перешла на внутривенный морфин. Как такое вообще могло случиться? Я постаралась заглушить свой страх губительных последствий морфина для ребенка мыслью о том, что это было свидетельством осознания ими всей тяжести моего состояния. Я сомневалась, сможет ли вообще морфин помочь со столь сокрушительной болью, и стала ждать. Никакого результата. Тогда они вкололи еще.
В хирургию позвонили, и к нам послали интерна.
Он зашел, молодой и серьезный, с пустым бланком в руках, который намеревался заполнить подробными данными о моей истории болезни, а также о результатах осмотра, прежде чем связаться со старшим резидентом. Я не понимала, как он вообще мог подумать, что на все это есть время.
Он положил свой листок на складной столик и щелкнул ручкой. Сравнил фамилию и учетный номер в его бумагах с тем, что был указан на моем браслете, и только потом обратился ко мне. «Не могли бы вы сказать мне, когда началась боль?» – спросил он.
У меня уже словно не осталось слов. «Позовите своего старшего», – только и ответила я ему.
Он попытался продолжить формальную бумажную волокиту. «Что-либо способствует усилению или уменьшению боли?»
В ответ тишина.
Он вздохнул, весь в растерянности. Понимая, что ничего от меня не добьется, он связался с резидентом. Хотя она и начала проходить здесь практику всего год назад, ей хватило опыта, чтобы понять, когда она увидела меня, скрюченную от боли, с нестабильными жизненно важными показателями, что времени и правда в обрез. «Кто ваш старший врач?» – спросила я у нее.
В ту ночь в травматологии дежурил врач, с которым мне доводилось раньше работать в интенсивной терапии хирургического отделения. Я буду называть его доктор Джи. Это был вдумчивый и невероятно квалифицированный хирург, который всегда старался тщательно во всем разобраться. Я попросила написать ему на пейджер, сказать, что это я, и попросить его прийти в родильное отделение. Так она и поступила, сообщив тот минимум информации, что у нее был. Она сказала ему лишь: «Я не знаю, что не так, но вы ее знаете, и она в очень тяжелом состоянии».
Хирурги, как правило, не очень-то любят неполные отчеты от своих подопечных практикантов. Они не привыкли к таким фразам, как «я не уверена» и «я не знаю». Хирургия требует точности. Они ожидают быть вызванными к кровати пациента уже после того, как будет проделана вся предварительная работа, сделаны все анализы и другие диагностические процедуры. Они ждут, что им предоставят диагноз, результаты обследования, план дальнейших действий и даже сообщат предполагаемое время проведения операции. Они предпочтут услышать ошибку, неверный диагноз, чем «я не знаю».
В то время как другой хирург и мог устроить ей за это разнос, этот врач почувствовал, как она напугана, и покорно пришел.
Доктор Джи проверил результаты анализов, поморщился, покачал головой и начал перечислять возможные причины. Он назвал несколько возможных диагнозов: «Скоротечная печеночная недостаточность, перфоративная язва, разрыв аппендикса…»
Я слышала эти возможные варианты и подумала: «Нет, я умираю быстрее, чем что-либо из этого способно убить. Это нечто хуже. Не знаю, что именно это, но явно что-то еще хуже». И хотя ни один из предложенных диагнозов не отражал в полной мере всю тяжесть ситуации, я испытала облегчение, так как теперь у нас был хоть какой-то список возможных причин. Я хотела узнать, что вызвало эту боль, и избавиться от нее. Не собиралась делать вид, что ее нет, заглушить морфином, позволив продолжать меня убивать. Так как я находилась в родильном отделении, то переживала, что в первую очередь здесь будут заботиться о здоровье ребенка, а не о моем собственном.
Десять лет назад я начала изучать медицину. Повидала достаточно, чтобы знать возможные варианты дальнейшего развития событий.
Я видела, как женщины теряют ребенка. Как матери умирают, а младенцы выживают. Я боялась последнего. Я была в ужасе от мысли, что ребенок может войти в этот мир через ворота смерти. Сдержанные празднования дней рождения, совпадающих с годовщиной смерти. Дети без матерей. Воздушные шары и надгробные камни. Я затрясла головой, стараясь отделаться от образа надгробного камня.
Я подняла глаза и увидела рядом свою маму с явным выражением тревоги на лице. Ее губы были сжаты, брови нахмурены – следствия того самого звонка, которого так боится любая мать. Ее совершенно обычный вечер был прерван зазвонившим телефоном. Она услышала страх в голосе моего мужа. Она проехала пятьдесят километров во мраке ночи, чтобы добраться до этой расположенной в центре города больницы.
«Ты позвонил моей маме?» – обвиняющим тоном спросила я Рэнди. Я не помнила, чтобы он отходил достаточно надолго, чтобы успеть позвонить.
