«Она сломана?» – удивленно посмотрел он на нее.
«Судя по всему», – я показала ему тоненькую трещину на рентгеновском снимке и отколовшийся при падении кусочек кости.
«И это поможет?» – показал он на гипс.
«Да, он удержит кость на месте, пока твое тело само себя не залечит, – объяснила я, а затем, желая дать ему понять, насколько невероятно волшебным и выносливым является человеческий организм, добавила: – А самое удивительное то, что когда все заживет, то это будет самая крепкая часть твоей руки, потому что на месте перелома образуется новая, более крепкая кость». Я сделала паузу и посмотрела на него, пытаясь разглядеть в его глазах понимание.
«Покажешь еще раз, где она сломана?» – попросил он.
«Видишь эту линию на снимке? Увидев это тоненькую тень, врач понял, что у тебя перелом. Снаружи это не было понятно, – признала я собственный недосмотр. – Нужно посмотреть глубоко внутрь, чтобы увидеть перелом. Только поняв, что он случился, мы можем начать лечение. Если этого не сделать, то он должным образом не заживет».
Его педиатр посмотрел на меня искоса, явно понимая, что я говорю больше не про его сломанную руку.
Я хотела, чтобы он понял то, что я теперь считала за истину. Хотя я не смогла понять, что он сломал руку, в самом переломе не было ничего плохого. Можно быть одновременно и сломанным, и невероятно сильным.
Как бы нас что-то ни ранило, это место может срастись, сделав нас более цельными, чем мы когда-либо могли себе это представить. Но только если мы готовы признать наличие повреждений и заняться ими.
«Круто, – с радостным возбуждением сказал сын. – А новая рука будет такой же сильной, как роботизированная у Дарта Вейдера?»
Педиатр избавил меня от необходимости отвечать на этот вопрос, принявшись давать последние указания и объяснять, как правильно просовывать гипс в повязку.
Я посмотрела на своего сына, восхищаясь его суровым с виду гипсом и думая о том, какой урок из всего случившегося он извлечет. Мои болезни принесли мне столько откровений. Я не могу даже предположить, кем бы я была без этих знаний. На самом деле для меня было пыткой вспоминать об окончании нами мединститута, осознавать тот факт, что мы думали, будто находимся на пике познания, воображали, что закончили свою подготовку. Какое-то время мы убеждали себя, что выполняем роль защитников на краю утеса. Мы были столь заносчивыми и самоуверенными, ни на секунду не сомневались, что сможем изменить мир. Мы не имели ни малейшего понятия о тонкостях, нюансах медицины, о смысле страданий или утешения, которое мы будем искать где-то в затемненных уголках между истинами. Мы и понятия не имели, сколько еще всего нам нужно будет усвоить, созерцая бездну. Насколько близко нам нужно будет почувствовать тот мрак, с которым сталкиваются наши пациенты, чтобы хотя бы начать надеяться на сотрудничество с ними. Насколько сильно мы нуждались друг в друге.
Мы были плохо подготовлены для того, чтобы быть врачами для наших пациентов.
Возможно, тот факт, что мне нужно было стать пациентом, чтобы увидеть трещины в нашем фасаде, не говорит обо мне ничего хорошего. Неужели мне недоставало эмпатии или проницательности, чтобы понять масштаб окружающих меня повсюду страданий, пока они не затронули меня напрямую? Возможно и так. Однако это идет вразрез с тем, каким человеком я себе считаю. Ближе к правде было бы сказать, что вина за это не лежит всецело на мне. Я пришла в медицину с открытым сердцем, однако в процессе подготовки меня каким-то образом научили его отгораживать. Нас всех этому научили. Нам всем в явном и неявном виде вдалбливали, насколько важно сохранять дистанцию и невозмутимость.
Нам не просто говорили, что это станет спасением для нас самих: нас убеждали, будто если мы не найдем в себе силы этого добиться, то непременно убьем тех, кого были призваны защищать. Нас заверяли, что наши чувства были прямой угрозой для наших пациентов. Что невозможно проводить осмотр, ставить диагнозы и лечить пациентов, если мы позволим себе что-то чувствовать, когда они умирают у нас на глазах, когда с ужасом узнают о своем раке у нас в кабинете, а также теряют из-за болезни человеческое достоинство.
Все это было ложью.
Вполне возможно чувствовать чью-то боль, признавать страдания других людей, держать их за руку, поддерживать их своим присутствием, не истощая при этом себя, не теряя критического мышления. Но только при условии, что мы будем откровенны по поводу своих чувств. Врачи подвержены все тем же эмоциям, что и любые другие люди: они подвластны гордости и отрицанию, чувству вины и стыда, которые мешают нам здраво мыслить. Нас просто научили верить, будто мы в силах их преодолеть. С эмоциями, которые мы признали, всегда можно разобраться, однако те, существование которых мы отрицаем, всегда будут всплывать на поверхность. Позволять своим чувствам проявляться, несмотря на то, что нас учили их отвергать – это не эгоизм, это необходимость. Как для нас самих, так и для наших пациентов.
Когда вокруг царят хаос и неопределенность, когда нас окутывает темная пелена мрака, что может быть более ценным, чем поддержка человека, которому уже доводилось видеть этот мрак, который может начертить путь к свету, который может стать нашими глазами, пока мы спотыкаемся в темноте?
Когда мы позволяем нашим человеческим каналам взаимодействия оставаться открытыми, мы лучше понимаем чужие эмоции, потому что отважно сталкиваемся ликом к лицу со своими собственными. Только тогда мы можем увидеть, где в нас нуждаются больше всего, куда приложить свои знания и опыт. Только тогда мы можем помочь друг другу пережить бурю. Только тогда мы можем понять, насколько важно наше присутствие во время этой бури.
Когда люди говорят, что смертельная болезнь стала для них даром, можно запросто списать подобные разговоры на наивные попытки найти что-то хорошее посреди очевидной безысходности. Это утверждение само по себе парадоксально. А как это бывает с большинством парадоксов, нашему разуму сложно свести вместе кажущиеся противоречащими друг другу понятия. Мы пытаемся, однако ничего не выходит, и в итоге мечемся туда-обратно между двумя столбами, силясь выбрать один из них. Такие ли эти новости ужасные, какими кажутся, или в них есть что-то еще? Может ли быть всему этому какое-то более значимое, более осмысленное объяснение, до которого еще нужно докопаться? Мы можем терпеливо изучать каждый вариант, стремясь определить, какой из них, как нам кажется, подходит больше всего. Мы можем сводить их вместе, желая, чтобы оба были правдой, несмотря на их явное несоответствие, и расстраиваться, когда никак не удается их совместить между собой. Мы можем попытаться обтесать один из них в надежде, что так они будут лучше держаться вместе. Возможно, мы пытаемся себя убедить, что конечное количество страданий способно принести неограниченную пользу, однако остаемся неубежденными. Кажется, будто противоречащие друг другу истины попросту вызывают у нас дискомфорт, и этот дискомфорт вынуждает нас отказываться от одной из несовместимых, как мы считаем, идей.
Сама я отвергала призывы пытаться увидеть в своей болезни что-то хорошее. Мне это казалось какими-то неуклюжими попытками преуменьшить мои страдания и заставить меня сосредоточиться на некоей воображаемой благодати. Я потеряла ребенка, который был столь желанным, а также на восемь лет лишилась малейшего намека на здоровье. Тогда я просто не могла знать, какой смысл придаст моей жизни болезнь, в каком направлении она меня поведет. Я не могла знать, что моя утрата сможет предотвратить многие другие, и хотя никто так и не узнает этого ребенка, никто не узнает, кем она могла бы стать, я все равно буду извлекать урок даже из ее отсутствия. Даже во мраке той пустоты, из которой состояла ее жизнь, был свет, был смысл. Ее потеря, пережитая мной, открыла для меня доступ к широким возможностям для взаимодействия с другими людьми и исцеления, которые были полностью скрыты от моего взора. Мне пришлось признать, что мое тело и ее тело всеми своими уязвимостями способны на самом деле предоставить доступ к истине, которую отвергал мой рационально мыслящий мозг.
