Моя презентация не имела никакого отношения к сепсису или гематомам. С самого начала. Она была посвящена соединению воедино истории пациента, наших медицинских знаний и более широкого коллектива, внутри которого все друг друга поддерживают, чтобы совместными усилиями излечить мир, к которому у нас был доступ. А все потому, что, каким бы невероятным ни был лечебный потенциал медицинских знаний, они попросту не могут существовать и функционировать в вакууме.
Я сошла с трибуны и подошла к группе людей, которые ждали меня, чтобы похвалить за мою смелость. Я не чувствовала себя смелой. Я чувствовала себя неуверенной и напуганной, я сомневалась, поймут ли меня. Я чувствовала себя отправленным с некой далекой планеты послом, который хотел объяснить, как выглядят те места, которые они никогда не увидят, но при этом не был уверен, окажется ли его язык достаточно понятным для окружающих, чтобы он мог эффективно выразить свои мысли.
В коридоре после лекции я стала узнавать истории других людей. Мне тайком передавали записки: вот, можешь почитать позже, но мне просто хотелось, чтобы ты знала – ты не одинока.
«Три года назад у моей мамы диагностировали агрессивный рак груди четвертой степени. Метастазы были у нее повсюду, они изъели ей печень и позвоночник. Она была напугана, она не знала, какие вопросы задавать, так что я пошел вместе с ней. Ее сын, врач, пришел, чтобы помочь. Слушая во время приема все, что говорит врач, я не хотел напирать, понимаете? Спросил: «Так что тут у нас? Какой прогноз?» Парень посмотрел на меня и сказал: «Серьезно? Вы же врач, вы знаете, как обычно бывает. Вы правда хотите, чтобы я сказал это вслух?» И моя мама просто начала плакать. Вот уже год, как ее не стало, и, клянусь богом, каждый раз, когда я ее вспоминаю, мне тут же на ум приходят слова того врача».
Письма стали заполнять мой электронный почтовый ящик. В теме обычно значилось «Ваша речь» или «День борьбы с сепсисом». Вот одно из них.
«Когда в прошлом году у меня случился инфаркт, кардиолог в ходе проведения катетеризации сердца сказал моей жене: «Я нашел у него в артерии место закупорки. Мы еще называем их вдоводелами». Будучи терапевтом, я слышал эту фразу, наверное, тысячи раз, и раньше никогда не придавал ей особого значения. Я не задумывался, что она подразумевала. Что-то вроде: «Ха-ха, да, обычно этому подвержены молодые парни, и обычно это их убивает, так что мы называем это вдоводелом». Но когда он сказал это моей жене столь циничным образом, это привело ее в ужас. В каком-то смысле это предложение напугало ее больше, чем сам сердечный приступ. С тех пор она не отпускает меня играть в гольф».
Однажды в коридоре меня остановил один пожилой коллега и сказал мне:
«Я никому об этом не говорил, однако несколько недель назад попал в отделение скорой помощи с кишечной непроходимостью. Было очень больно, и я был напуган… Я ведь уже старый. Никто не удивляется, когда люди в моем возрасте умирают. Моя жена уже не водит, так что я был там один. А потом рядом со мной сел этот врач. Уверен, он был страшно занят, но он сел рядом со мной и взял меня за руку. И это принесло мне невероятное облегчение. Я был так тронут столь незначительным действием. Но знаете что? Это также заставило меня задуматься, почему за все эти годы, что я работаю врачом, мне никогда не приходило в голову просто присесть и взять кого-то за руку? Это могло бы сильно кому-то помочь, но я просто не знал этого. Вплоть до того момента я не понимал, насколько это важно. Мне казалось, что моя работа заключается в другом».
Я всегда распечатывала все эти истории, вместо того чтобы читать их с экрана. Если же кто-то делился со мной своей историей вслух, то я записывала ее позже в блокноте. Я сохраняла переданные мне записки. Мне казалось, что страдания должны быть видимыми. Возможно, я полагала, что когда они становятся видимыми, когда они становятся физически осязаемыми, то их можно лучше понять, лучше прочувствовать.
Появлялись и другие истории, на этот раз от тех коллег, которые поняли какие-то свои ошибки, совершенные в прошлом. Истории, которые вызвали у них желание изменить существующую систему. Истории, окутанные чувством стыда, которому они не могли найти места. Истории, которые пересекались с моей собственной.
Один из них описал встречу в интенсивной терапии с отцом двенадцатилетней девочки, у которой случился приступ астмы и теперь она нуждалась в искусственном поддержании жизнедеятельности. Врач знал, что у девочки уже наступила смерть мозга и что надежды на выздоровление нет, и теперь он стоял перед плачущим отцом, не в состоянии сказать ни слова.
«Я смотрел на него, а видел самого себя, понимаете? У моей дочки тоже астма, и мы с ее мамой только что развелись. Эта девочка ехала на велосипеде, когда у нее случился приступ, и отец даже не знал об этом. Он просто думал, что она играет на улице. К тому времени, когда они добрались сюда, было уже слишком поздно. Он сказал мне, что его бывшая жена в пути, и ему просто нужно было знать, насколько все плохо. Когда он это спросил, я подумал, что это худшее, через что может пройти отец. Я увидел в нем самого себя, и меня словно обухом по голове ударили. Я только и нашелся сказать, что: «Дела хуже некуда». И парень кивнул головой, поцеловал ее и ушел. Он просто взял и вышел из интенсивной терапии. Я понял, что он не хотел быть здесь, когда появится его бывшая. Позже я узнал от его бывшей жены, что он поехал домой и убил себя. Он застрелился в голову. Раньше я никогда об этом не говорил, однако я знаю, что это моя вина. Если бы я нашелся, что сказать, если бы я смог перестать думать только о себе и поддержал его, возможно, он все еще был бы жив. Я не смог спасти его дочь, но ему самому не было нужды умирать. Его самоубийство на моей совести».
Когда эти глубоко погребенные в себе истории начали всплывать на поверхность, я осознала, что подобно тому, как врачи отрицают первостепенную важность голоса своего пациента, медицина точно так же заглушает и самих врачей. Нас приучили верить, что ношу, которую мы несем, страдания, свидетелями которых становимся, следует молча на себе нести. Кроме того, нас учили отстраняться от своих пациентов, надевать на себя белые халаты, которые давали всем понять, что мы на стороне здоровья. Они целенаправленно отделяли нас от них, подразумевая, что в отличие от наших пациентов нам ничего не угрожает. Мы убеждаем в этом не только своих пациентов, но и самих себя. Ведь чтобы заниматься медициной, мы должны воспринимать себя отдельно от них, а значит – неуязвимыми. Если бы мы равняли себя на наших пациентов, считали себя столь же подверженными болезням, как и они, то нам бы пришлось задуматься о собственной смертности. Очень тяжело осознавать, что немалая часть тех страданий, свидетелями которых мы становимся, в какой-то момент в той или иной форме затронет и нас самих. Все эти болезни, зависимость от других и, в конечном счете, неизбежная смерть. Однако мне теперь казалось, что тот якорь, что был призван удерживать нас на месте, на самом деле тянул нас на дно.
Все эти врачебные истории признавали тот факт, что мы на самом деле ничем от наших пациентов не отличаемся. Может, механизм получения травмы и другой, однако перед нами всеми одна и та же пропасть. А взятые все вместе, наши отдельные голоса, откровенные разговоры и электронные письма смогли многократно усилить друг друга, даже несмотря на окружающий мрак. И все они положили начало переменам к лучшему.
