Мне нужно было, чтобы он меня увидел. Я инстинктивно чувствовала, что если он меня не увидит, если он не установит со мной контакт, то, возможно, не станет переживать за меня достаточно сильно, чтобы сделать все необходимое для моего выживания.
Ребенок внутри уже умер из-за отслоения плаценты – тяжелого и смертельного осложнения, при котором плацента полностью отделяется от стенки матки, в результате чего плод оказывается абсолютно лишенным доступа крови. Позже они объяснили мне, что скорее всего это было вызвано недостаточным кровоснабжением из-за низкого объема циркулирующей в организме крови вследствие обширного внутреннего кровотечения. Я тоже была при смерти.
Я видела два возможных варианта развития событий для этого резидента в тот час, когда я потеряла ребенка. Первый – это бессонная ночь, многочисленные переливания крови, бесконечные запросы в банк крови, тщательный контроль жизненных показателей и состава крови, подбор оптимальных параметров вентиляции легких и, наконец, ожидание. Я также понимала, насколько просто было бы просто уступить, сдаться под давлением обстоятельств. Альтернативный вариант: она была очень больна, и мы ничем не смогли ей помочь. Я сожалею.
Зафиксированная гибель плода означала, что операцию, о которой я так умоляла, теперь проведут гораздо охотней. Меня настолько быстро покатили в операционную, что штатив капельницы ударил резиденту-акушеру по лицу. Он так и не встретился со мной глазами. Он по-прежнему отчаянно пытался разобраться с изображением на экране аппарата УЗИ.
Хотя, судя по рассказам, я и умоляла об операции, на самом деле я не верила, что смогу ее пережить. Я слышала, как кто-то серьезным голосом зачитывал показатели моего анализа крови. Я знала, что у меня почти не осталось циркулирующей в организме крови, а уровень гемоглобина упал до 3 г/дл. У меня почти не осталось тромбоцитов – частичек крови, которые отвечают за ее свертываемость. Совсем не было времени на проверку совместимости донорской крови и переливание, так что на улучшение этих показателей в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Я знала, что уже впала в шок и мое артериальное давление было столь низким, что вообще с трудом обнаруживалось. Пациенты в таком состоянии обычно не переносят операции.
Я долгое время считала обращение в веру на смертном одре попыткой легким путем добиться отпущения грехов, однако теперь я понимала, насколько огромен соблазн. Я умирала, а мои религиозные взгляды так до конца и не устоялись – я всегда планировала, что в будущем обязательно смогу обрести в чем-то уверенность. Хотя временами я и чувствовала в своей жизни благословение чего-то по-настоящему божественного, это ощущение было недостаточно осязаемым, чтобы я могла построить вокруг этого нечто материальное и обратиться в религию. Подобно легкому ветерку, ощущению недоставало массы, чтобы я могла в него погрузиться.
Будучи опытным врачом, я в полной мере ожидала умереть в операционной, и, будучи врачом, понимала, что никому не станет лучше, если я поделюсь с ними этим своим убеждением и начну прощаться.
Я верила, что нет никакого смысла предвосхищать чьи бы то ни было страдания – пускай боль наступает, когда тому приходит время. Так что вместо того, чтобы напугать или предупредить свою семью, я просто сказала: «Ах, сплошная нервотрепка». На этих словах меня закатили через открытые стальные двери в освещенную резким светом операционную.
Чтобы вызвать в памяти воспоминания о каких-то прошлых событиях, нужно их заново прокрутить в голове, причем не пассивно. Это не то же самое, что достать кружку с полки на кухне, – каждый раз, когда мы что-то вспоминаем, мы меняем синаптическую структуру этого воспоминания. Мы заново его формируем, заполняя недостающие детали. Будто та кружка сделана из все еще податливой глины и тепло наших рук оставляет на ее поверхности заметные вмятины. Когда мы в следующий раз вызываем это воспоминание, то нам на ум приходит последнее воспоминание об этом воспоминании – мы достаем кружку с оставленными нами же вмятинами. Из этих неполноценных данных мы и составляем общее представление о себе. Таким образом, мы шаг за шагом, снова и снова постепенно себя переписываем.
Я помню холодную операционную и мелькание синих клякс облаченных в хирургические халаты тел, приглушенные масками голоса, которые звучали, как замотанные шарфами дети во время зимней прогулки. Белоснежную квадратную плитку, покрывающую стены. Бодрящий запах летучих спиртов. Стальную поверхность стола. Дренажную емкость на полу для сбора все еще теплой крови. Размазывающую у меня на животе антисептик медсестру. Лекарство было холодным, как бензин. Когда они начали вводить меня в наркоз, я услышала тревожный голос анестезиолога: «Мы ее теряем… систолическое давление 60».
Совсем было отключившись, я стала тут же приходить в себя, как только услышала эти слова. Меня теряют? Я решила попытаться пережить эту ситуацию. «Сосредоточься», – сказала я себе.
«Мы ее теряем».
Слова снова отдались эхом, или на этот раз их просто повторили?
«Ребят! Она долго не протянет!»
«Знаете, а я ведь вас слышу», – подумала я.
Я изо всех сил старалась оставаться в сознании, пытаясь противостоять тянущей меня в кромешную тьму силе. Мои руки окоченели и стали невероятно тяжелыми. Чтобы подвинуть их хотя бы на миллиметр, требовались нечеловеческие усилия. В глазах потемнело. Горло сжалось. Я постепенно опускалась ниже уровня водной глади. Вода была тяжелой, словно ртуть, и ее давление лишь ускоряло мое погружение.
Внезапно я почувствовала неожиданную легкость и освобождение. Я отчетливо видела операционную, хотя и ориентировалась с трудом. Вид был обманчивым, подобно тому, как это бывает у пилотов, когда они слишком долго всматриваются в горизонт и порой начинают путать море и небо. Все вокруг словно было перевернуто. Я падала вверх. Я видела раздосадованное лицо анестезиолога, ставящего очередную капельницу. Я видела окружающее меня мониторинговое оборудование, акушерскую бригаду с инструментами, готовую извлечь моего мертвого ребенка.
Я видела себя, лежащую на столе.
До меня дошло, что они не ошиблись: они и правда меня теряли.
Если я вижу саму себя, то, наверное, я уже безвозвратно потеряна.
Я ничего не чувствовала. Боль чудесным образом прошла. Прошла и связанная с болью паника. Полное умиротворение. Я чувствовала себя невесомой, словно плывущей в воздухе, и при этом чрезвычайно крошечной. Я смотрела за развивающимися передо мной событиями с полным равнодушием к их исходу – лишь только тишина и спокойствие.
Я умерла.
Лишь год спустя присутствовавшие там хирурги опишут мне почтительным тоном цепочку катастрофичных событий, что произошли тогда в операционной. У меня была так называемая в травматологии «триада смерти» – сочетание гипотермии, ацидоза и коагулопатии. Говоря простыми словами, эта фраза описывает самоподдерживающийся процесс, при котором кровь слишком холодная и со слишком высокой кислотностью, чтобы сворачиваться, из-за чего пациент еще больше ее теряет, и ему приходится делать дополнительные переливания, которые только усиливают гипотермию и ацидоз. Такой вот кровавый порочный круг. По их словам, я потеряла десятки литров крови, которые в спешном порядке заменялись десятками литров донорской крови, некоторые из них были предварительно подогреты, чтобы хоть как-то бороться с гипотермией. Потом у меня отказали почки. В крови стремительно скапливался калий. Жизненно важные показатели стремительно падали. Раздраженное токсинами сердце постепенно затихало, билось сначала нерегулярно, а потом и вовсе перестало.
