Днем посол снова поехал к дому, где жил Папен. На этот раз он остановился и через охранника передал Папену свою визитку, на которой написал: «Надеюсь, вскоре мы сможем вас навестить».
Додд не одобрял политические махинации Папена и его поведение в США в прошлом, но симпатизировал ему и со времен их дискуссии за ужином на «маленьком балу для прессы» с удовольствием пикировался с ним. Сейчас Додда подстегивало возмущение казнями по прихоти Гитлера, без ордеров на арест, без суда и следствия.
Затем Додд поехал домой. Позже сын Папена расскажет Доддам, как глубоко он и его семья были благодарны за появление на их улице в те гибельные дневные часы простенького «бьюика».
•••
В резиденцию Додда продолжали поступать сообщения о новых арестах и убийствах. К ночи с воскресенья на понедельник посол смог с разумной степенью уверенности заключить, что капитан Рём мертв.
Из разрозненных обрывков информации начала вырисовываться примерно такая картина
[842].
Поначалу Гитлер пребывал в нерешительности по поводу того, казнить ли своего давнего союзника, запертого в камере тюрьмы «Штадельхайм». Но в конце концов он уступил давлению Геринга и Гиммлера. Впрочем, Гитлер все-таки настоял, чтобы Рёму вначале предоставили возможность совершить самоубийство.
Сделать это поручили Теодору Эйке, коменданту Дахау. В воскресенье он на автомобиле приехал в тюрьму вместе со своим заместителем Михелем Липпертом и еще одним эсэсовцем, служившим в лагере. Их провели в камеру Рёма.
Эйке вручил Рёму семизарядный браунинг и свежий номер газеты Völkischer Beobachter, где был напечатан отчет о «рёмовском путче», как его называла газета, – очевидно, чтобы показать узнику: надеяться не на что.
После этого Эйке вышел в коридор. Прошло десять минут. Выстрела слышно не было. Эйке с Липпертом забрали браунинг и снова вошли в камеру, уже с собственным оружием. Рём стоял перед ними. Рубашку он уже снял.
Есть разные версии того, что произошло дальше
[843]. Некоторые уверяли, что Эйке и Липперт ничего не сказали и просто начали стрелять. Согласно одному источнику, Эйке крикнул: «Готовься, Рём!» – а Липперт выпустил в узника две пули. Если верить другому источнику, Рём проявил благородство, провозгласив:
– Раз уж меня решено убить, пусть Адольф сделает это сам!
Первый выстрел не убил Рёма. Он лежал на полу и стонал:
– Mein Führer, mein Führer!
[844]
Тогда ему выстрелили в висок. Эта пуля стала для него роковой.
В награду Эйке получил повышение – его назначили начальником всех концентрационных лагерей Германии
[845]. Он распространил драконовские меры, которые ранее ввел у себя в Дахау, на все подведомственные ему лагеря.
Между тем в то же воскресенье, 1 июля, благодарный рейхсвер произвел еще один «платеж» в рамках сделки, заключенной на борту «Дойчланда». Министр обороны Бломберг, объявляя войскам очередную повестку дня, провозгласил:
– Фюрер с солдатской решимостью и достойной подражания отвагой лично атаковал и сокрушил предателей и убийц. Наша армия, стоящая на защите народа от внешнего врага и очень далекая от внутренней политики с ее конфликтами, выразит свою благодарность посредством служения и верности. Понимая, что у нас общие идеалы, армия будет с радостью строить добрые отношения с обновленной СА, как того требует фюрер. Чрезвычайное положение по всей стране отменяется
[846].
•••
В эти выходные Додды узнали, что теперь, встретив на улице друга или знакомого, берлинцы приветствуют его (в идеале – иронически поднимая бровь) так:
– Lebst du noch?
[847]
Это значило: «Вы еще живы?»
Глава 51
Прозрение
Несмотря на то что по-прежнему ходили слухи о колоссальных масштабах кровавой чистки, посол Додд и его жена решили не отменять намеченные торжества по случаю 4 июля. Они уже пригласили около 300 гостей. Пожалуй, доводов в пользу проведения мероприятия стало даже больше – оно должно было символизировать американский идеал свободы, стать передышкой, позволяющей ненадолго забыть о терроре, царящем за стенами посольства. После выходных это должен был быть первый официальный повод для встречи американцев и немцев лицом к лицу. Додды пригласили и нескольких друзей Марты, в том числе Милдред Харнак и ее мужа Арвида. Борис, видимо, не присутствовал на торжествах. Одна гостья, Белла Фромм, отмечала, что на приеме царила «наэлектризованная, напряженная атмосфера». «Казалось, дипломаты нервничают, – писала она. – Немцы тоже были взвинченны»
[848].
Додд с женой стояли у входа в бальный зал, приветствуя каждого прибывающего
[849]. Марта видела, что отец держится так, как он всегда держался на подобных мероприятиях: прячет скуку за ироническими замечаниями и шутками, сохраняет на лице выражение веселого скептицизма, словно вот-вот рассмеется. Ее мать в бело-голубом платье встречала гостей со своей обычной сдержанной учтивостью южанки; серебряные седины и мягкий выговор придавали ей особое очарование. Однако Марта заметила на щеках матери необычный румянец и обратила внимание на то, что почти черные радужные оболочки ее глаз, обычно такие яркие, сегодня как-то особенно выделяются на ее лице.
На столах в бальном зале и саду стояли букеты красных, белых и голубых цветов и маленькие американские флаги. Оркестр негромко играл американские песни. Погода стояла теплая, но облачная. Гости разбрелись по дому и саду. Вообще, атмосфера была мирная и потому казалась сюрреалистической – так резко она контрастировала с кровопролитием прошедших трех суток. Марте и ее брату этот контраст казался слишком вопиющим, чтобы остаться незамеченным, поэтому они встречали молодых гостей-немцев модным вопросом:
