В связи с этим заявлением министерство иностранных дел Германии заявило протест. Госсекретарь Халл ответил, что Джонсон «высказывался не от имени Госдепартамента или администрации, а как частное лицо».
Отсутствие резкой реакции на события в Германии отчасти объяснялось тем, что в этой стране (и других странах) многие предпочли поверить Гитлеру, утверждавшему, что он подавил неминуемое восстание, которое привело бы к гораздо более масштабному кровопролитию. Однако вскоре появились доказательства того, что версия, изложенная Гитлером, не соответствует действительности. Судя по всему, Додд тоже поначалу готов был поверить в существование заговора, о котором говорил Гитлер, но вскоре начал в этом сомневаться
[887]. Наиболее ощутимо официальной линии противоречил тот факт, что Карл Эрнст, руководитель берлинского подразделения СА, был арестован, когда собирался отправиться в круиз по случаю медового месяца. Вряд ли так вел бы себя человек, в те же выходные замышлявший государственный переворот. Неясно, верил ли в свою версию сам Гитлер (по крайней мере вначале). Вне всякого сомнения, Геринг, Геббельс и Гиммлер делали все возможное, чтобы убедить его, что все было именно так, как говорил канцлер. Британский посол сэр Эрик Фиппс тоже поначалу принял официальную версию
[888]. Потребовалось полтора месяца, чтобы он понял: никакого заговора не было. Когда через несколько месяцев Фиппс встретился с Гитлером, он невольно вспомнил о чистке. «Это не прибавило канцлеру обаяния и привлекательности, – писал Фиппс в дневнике. – Пока я говорил, он смотрел на меня как голодный тигр. У меня сложилось отчетливое ощущение, что, будь у меня иное гражданство и статус, я стал бы блюдом на его вечерней трапезе»
[889].
Британский посол ближе других подошел к пониманию истинного смысла сигнала, посылаемого чисткой, жертвой которой стали и Рём, и многие другие, – смысла, который ускользал от всего мира. Убийства продемонстрировали (причем так, что сигнал невозможно было проигнорировать), как далеко готов зайти Гитлер, чтобы удержаться у власти. Но тем не менее внешние наблюдатели предпочли ошибочно сводить причины этого акта насилия к обычной борьбе за влияние, считая этот акт чем-то вроде «кровавых гангстерских разборок, таким как бойня, устроенная Аль Капоне в День святого Валентина
[890]», как выразился историк Ян Кершоу. Он также писал: «По-прежнему считалось, что Гитлер – ответственный государственный деятель, с которым можно строить дипломатические отношения. В последующие годы сторонники этой точки зрения получат горький урок: они убедятся в том, что Гитлер, действовавший от имени Германии на международной арене, и Гитлер, проявивший нечеловеческую жестокость и цинизм 30 июня 1934 г.» – один и тот же человек
[891]. Рудольф Дильс в своих мемуарах признавал, что вначале и от него ускользал смысл происходящих событий: «Я ‹…› понятия не имел, что этот час, когда сверкнула молния, предвещал грозу, мощнейшую бурю, под напором которой обрушатся прогнившие дамбы европейских систем и воспламенится весь мир, а ведь истинный смысл событий 30 июня 1934 г. на самом деле был именно таков»
[892].
Пресса, подконтрольная немецким властям, естественно, всячески превозносила Гитлера за его решительность, и его популярность в народе стремительно росла. Немцы так устали от отравлявших им жизнь штурмовиков, что восприняли чистку как избавление. По данным немецких социал-демократов, находящихся в изгнании, многие немцы «расхваливали канцлера за его безжалостную решимость», а многие представители рабочего класса «также превратились в рабов, слепо обожествляющих Гитлера»
[893].
Додд продолжал надеяться, что рано или поздно некий катализатор запустит реакцию, которая приведет к краху режима. Он полагал, что таким катализатором может стать кончина Гинденбурга (которому, судя по всему, жить оставалось недолго и которого Додд называл «единственным достойным человеком» в современной Германии). Но и здесь посла ждало разочарование. Через три недели после гитлеровской речи, 2 августа, Гинденбург скончался в своем загородном поместье. Гитлер действовал стремительно. В тот же день он взял на себя полномочия президента, не отказавшись от полномочий канцлера, тем самым наконец обретя абсолютную власть над Германией. С напускной скромностью он провозгласил, что титул «президент» может ассоциироваться лишь с Гинденбургом, носившим его так долго, и что отныне его, Гитлера, титул будет официально именоваться «фюрер и рейхсканцлер».
В конфиденциальном письме госсекретарю Халлу Додд предрекал «еще более страшный террористический режим, нежели тот, который мы вынуждены терпеть с 30 июня»
[894].
Германия приняла все это безропотно, что сильно встревожило Виктора Клемперера, уже знакомого нам филолога еврейского происхождения. Он тоже вначале надеялся, что кровавая чистка уж во всяком случае побудит армию вмешаться и отстранить Гитлера от власти. Но этого не случилось. А теперь произошло новое возмутительное событие. «Люди почти не заметили этого сокрушительного coup d’etat
[895], – писал он в дневнике. – Все происходит тихо, исподволь, заглушается дифирамбами умершему Гинденбургу. И готов поклясться: миллионы людей совершенно не понимают, насколько чудовищные вещи сейчас творятся»
[896].
Мюнхенская газета Münchner Neueste Nachrichten ликовала: «Сегодня Гитлер – это сама Германия». Видимо, газета решила забыть тот факт, что всего месяц назад по ошибке был расстрелян сотрудничавший с ней совершенно безобидный музыкальный критик
[897].
•••
В конце недели хлынул дождь. Ливень продолжался три дня. Город вымок насквозь. СА безмолвствовала и бездействовала, коричневую форму благоразумно (пусть и на время) попрятали в шкафы. Страна скорбела по Гинденбургу. Забытое ощущение мира и покоя охватило Германию. У Додда появилась возможность немного поразмышлять на не самую серьезную, но близкую его сердцу как вирджинскому фермеру тему.
