5 августа 1934 г., в воскресенье, Додд написал об одной интересной черте немцев, на которую обратил внимание еще в молодости, когда жил в Лейпциге, и которая сохранилась и под властью Гитлера: об их горячей любви к животным, особенно к лошадям и собакам.
«Во времена, когда любой немец боится сказать хоть слово кому-то кроме своих ближайших друзей, лошади и собаки выглядят такими счастливыми, что, кажется, хотят уметь говорить, – писал он. – Женщина, способная поставить под угрозу жизнь соседа, написав на него донес и обвинив бедолагу в нелояльности, выгуливает в Тиргартене своего огромного добродушного пса. Усевшись на скамейку, она разговаривает с ним, ласкает его, пока пес занимается отправлением своих естественных потребностей»
[898].
Додд давно подметил, что в Германии никто не обращается с собаками плохо и поэтому собаки не боятся людей и всегда выглядят упитанными и ухоженными. «Лишь лошади выглядят такими же счастливыми, как собаки, – в отличие от детей и молодых людей, – писал посол. – По пути на службу я часто останавливаюсь, чтобы немного пообщаться с парой прекрасных лошадей, ожидающих, пока разгрузят их повозку. Они такие чистые, сытые, довольные, что, кажется, вот-вот заговорят». Додд назвал это явление «лошадиным счастьем». Такую же картину он наблюдал в Нюрнберге и Дрездене. Додд понимал, что «лошадиное счастье» отчасти объясняется тем, что жестокое обращение с животными запрещено немецким законом и карается тюремным заключением. В этом Додд усматривал глубочайшую иронию судьбы. «Во времена, когда сотни людей отправляют на смерть без суда и следствия, без каких-либо доказательств вины, когда люди буквально трясутся от страха, животным гарантируют права, на которые даже не смеют рассчитывать мужчины и женщины», – писал посол.
И добавлял: «Поневоле здесь захочется быть лошадью!»
Глава 53
Джульетта номер два
Борис оказался прав. Марта запланировала посещение слишком многих городов России, и путешествие не подняло ей настроение. От постоянных переездов она стала раздражительной и придирчивой – она была недовольна и Борисом, и Россией, которая показалась ей безрадостной, бесцветной, полуразрушенной страной. Бориса это огорчало. «Мне очень жаль, что тебе не все понравилось в России, – писал он ей 11 июля 1934 г. – Тебе следовало бы сравнивать эту страну с Америкой. Не стоит ограничиваться поверхностными впечатлениями и замечать, скажем, лишь бедную одежду и скверную еду. Пожалуйста, дорогая мисс, зри в корень, смотри немного глубже»
[899].
Для Марты самым досадным было то, что Борис не присоединился к ней, хотя вскоре после ее отъезда тоже отправился в Россию – сначала в Москву, а потом на один из кавказских курортов, где намеревался провести отпуск. Досадовать на него было не очень справедливо. В письме, отправленном с курорта 5 августа, он напоминал Марте: «Ты же сама говорила, что мы не должны встречаться в России»
[900]. Впрочем, он признавал, что были и другие препятствия, однако ограничивался лишь туманными намеками на них: «Я не смог бы провести отпуск с тобой. Это было бы невозможно по разным причинам. Самая важная: мне нужно было побывать в Москве. Но моя поездка в Москву оказалась не совсем удачной, моя судьба туманна».
Борис утверждал, что письма Марты причиняют ему боль: «Ты не должна писать мне такие сердитые письма. Я этого не заслужил. Я и без того сильно грустил в Москве после нескольких твоих писем, потому что понимал: ты так далека от меня, так недостижима. Но после твоего сердитого письма я более чем расстроен. Почему ты все это написала, Марта? Что случилось? Неужели ты не можешь прожить без меня два месяца?»
Точно так же, как раньше она говорила о своих любовниках, чтобы ранить бывшего мужа, Бассета, теперь Марта намекала Борису, что могла бы возобновить роман с Арманом Бераром из французского посольства. «Уже грозишь мне Арманом? – писал Борис. – Я не могу тебе ничего диктовать или советовать. Но не делай глупостей. Сохраняй спокойствие, не разрушай все то хорошее, что между нами было».
Во время путешествия на Марту вышли представители НКВД, надеявшиеся завербовать ее, – она была ценным источником информации
[901]. Вполне возможно, Борису приказали держаться от нее подальше, чтобы не мешать вербовке, хотя, если верить архивам советской разведки, найденным (и ставшим доступными для исследователей) благодаря Александру Васильеву, одному из ведущих специалистов по истории КГБ (и бывшему агенту этой службы), он и сам в ней участвовал. Начальство Бориса считало, что он прилагает недостаточно усилий для того, чтобы «формализовать» роль Марты. Его перевели обратно в Москву, а затем в посольство в Бухаресте, чем он был очень недоволен.
А Марта вернулась в Берлин. Она любила Бориса, но они по-прежнему были в разлуке. Дочь посла встречалась с другими мужчинами, в том числе с Арманом Бераром. Осенью 1936 г. Бориса снова перевели, на этот раз в Варшаву. Вербовку Марты НКВД поручил другому агенту, некоему товарищу Бухарцеву. В отчете о работе в этом направлении, сохранившемся в архивах НКВД, написано
[902]: «…Семья Додд ненавидит национал-социалистов. У Марты есть полезные связи, которые она использует для получения информации, необходимой ее отцу. С некоторыми знакомыми она состоит в интимных отношениях»
[903].
Несмотря на разлуку, страстные споры, на то, что Марта постоянно угрожала Борису Арманом Бераром и другими любовниками, роман продолжался, и 14 марта 1937 г., во время второго визита в Москву, она даже направила Сталину официальную просьбу о разрешении на брак
[904]. Неизвестно, ответил ли ей Сталин (и читал ли он вообще ее письмо), но НКВД занял двойственную позицию. Руководители Бориса утверждали, что не возражают против брака, но иногда, видимо, намеренно мешали Борису быть с Мартой, чтобы им было легче с ней работать. В какой-то момент руководство спецслужбы распорядилось, чтобы молодые люди полгода пожили врозь – «в интересах дела»
[905].
Между тем в отношении брака Борис проявлял больше нерешительности, чем ожидала Марта. В обиженной служебной записке московским руководителям от 21 марта 1937 г. Борис жаловался: «Не совсем понимаю, почему вы уделяете вопросу нашей свадьбы столько внимания. Я уже просил при общении с ней подчеркнуть, что брак невозможен в принципе, и уж во всяком случае в ближайшие несколько лет. Вы дали ей понять, что настроены более оптимистично, и приказали сделать отсрочку всего на полгода или на год»
[906]. Он спрашивал, что будет потом. «Полгода пролетят быстро – и… Кто знает? Возможно, она выставит счет, платить по которому не намерены ни вы, ни я. Не лучше ли не давать конкретных обещаний, если вы вообще что-то обещаете?»
