«Это был один из самых трудных разговоров в моей жизни», – писал позже Мессерсмит. Он вспоминал: «Когда Моурер увидел, что я поддерживаю его друзей, старающихся убедить его оставить страну, на глазах у него выступили слезы. Он посмотрел на меня с укором»
[294]. Однако Мессерсмит полагал, что его долг – уговорить Моурера уехать.
Наконец Моурер «с жестом отчаяния» согласился и вышел из кабинета Мессерсмита.
После этого генконсул представил дело на рассмотрение посла Додда, но посол тоже полагал, что корреспонденту следует покинуть Германию – не только ради личной безопасности, но и потому, что его резкие репортажи усложняли и без того нелегкую работу дипломатов.
Додд заявил: «Если бы ваша газета и так не командировала вас в другое место, я бы сам бился за ваш отъезд до победного конца. ‹…› Неужели вы не сделаете этого, чтобы избежать осложнений?»
[295]
И Моурер уступил. Он согласился уехать 1 сентября, хотя так надеялся подробно рассказать читателям о Нюрнбергском съезде: он никогда еще не писал об этом мероприятии, которое в том году должно было продолжаться несколько дней.
Позже Марта вспоминала, что Моурер «так до конца и не простил моему отцу совет уехать»
[296].
•••
Еще один посетитель, с которым встретился Додд вскоре после прибытия в Германию, был, как он сам писал, «возможно, самый выдающийся немецкий химик»
[297], хотя, глядя на этого лысого тщедушного человечка с болезненно-желтым лицом и узкими седыми усиками над полными губами, вряд ли можно было такое предположить. Выглядел он намного старше своих лет.
Это был Фриц Габер. Каждый немец хорошо знал это имя и относился к нему с величайшим потением, во всяком случае до прихода Гитлера к власти. До недавних пор Габер занимал пост директора знаменитого Института физической химии имени кайзера Вильгельма. Он был героем войны и нобелевским лауреатом. Надеясь найти выход из тупиковой ситуации, сложившейся на фронте во время Великой войны, Габер начал разрабатывать методы применения хлора в качестве боевого отравляющего вещества. Именно он вывел «правило Габера» (как это правило стали называть позже) – изящную, но смертоносную формулу C × t = k, где C – концентрация газа, t – необходимое время воздействия, k – степень воздействия
[298]. Суть ее была в том, что длительное воздействие газа при низкой концентрации дает те же результаты, как и недолгое воздействие при высокой концентрации. Кроме того, Габер создал средства распыления отравляющего вещества на передовой и в 1915 г. лично присутствовал при их первом применении против французов близ городка Ипр. День, проведенный близ Ипра, обошелся ему очень дорого
[299]. Его жена Клара, с которой они прожили 32 года, давно осуждала его деятельность, считая ее негуманной и безнравственной, и требовала, чтобы он оставил работу, но химик неизменно отвечал: «Смерть есть смерть, независимо от причин». Через девять дней после газовой атаки под Ипром Клара покончила с собой. Несмотря на возмущение международной общественности исследованиями в области отравляющих газов, в 1918 г. Габер получил Нобелевскую премию по химии – за разработку технологии получения азота из воздуха, позволяющую наладить массовое производство дешевых удобрений (и, конечно, пороха).
Несмотря на то что перед Великой войной Габер принял протестантизм, по новым нацистским законам он считался «неарийцем». Однако для немецких евреев, участвовавших в войне, делались исключения, и ему позволили остаться на посту директора института. При этом для многих трудившихся у него ученых-евреев исключений не делалось, и 21 апреля 1933 г. Габеру приказали их уволить. Ученый выступал против этого решения, но его почти никто не поддержал. Даже его друг Макс Планк только пытался его утешить. «В атмосфере глубокого уныния, – писал ему Планк, – меня успокаивает лишь то, что мы живем во времена катастроф, сопутствующих всякой революции, и должны терпеть, относясь почти ко всему происходящему просто как к явлению природы, без мучительных раздумий о том, могло ли все сложиться иначе»
[300].
Но Габер видел ситуацию по-другому. Вместо того чтобы распорядиться об увольнении своих друзей и коллег, он сам подал в отставку.
И вот теперь, 28 июля 1933 г., в пятницу, когда у него уже почти не осталось других вариантов, он пришел к Додду, ища помощи. С собой он принес письмо Генри Моргентау-младшего, главы созданного Рузвельтом Федерального фермерского управления (и будущего министра финансов США). Моргентау был евреем и активно выступал за то, чтобы страна принимала еврейских беженцев.
Рассказывая о происходящем с ним и вокруг него, Габер «дрожал с головы до ног», писал Додд в дневнике
[301]. Рассказ химика посол назвал «самой печальной историей о преследованиях евреев» из тех, которые ему до сих пор довелось услышать
[302]. У Габера, которому тогда исполнилось 65 лет, было слабое сердце, а теперь ему отказали в пенсии, гарантированной законами Веймарской республики, действовавшими до эпохи Третьего рейха. «Он хотел знать, какие возможности открываются в Америке эмигрантам, имеющим здесь выдающиеся заслуги в науке, – писал Додд. – Я мог лишь ответить, что американский закон сейчас вообще не позволяет принимать новых иммигрантов – квота исчерпана»
[303]. Додд обещал написать в министерство труда США, ведавшее иммиграционными квотами, и узнать, «нельзя ли сделать исключение для таких людей, как Габер».
На прощание они обменялись рукопожатием. Габер попросил Додда с осторожностью обсуждать его дело с другими, «так как это может привести к нежелательным последствиям». Затем Габер вышел – маленький седой химик, некогда один из ценнейших «научных активов» Германии.
Додд вспоминал, что подумал тогда: «Бедный старик», но сразу же одернул себя: он знал, что Габер старше его всего на год. «Подобное обращение с людьми, – писал Додд в дневнике, – может привести лишь к дурным последствиям для правительства, практикующего такую ужасающую жестокость».
Впрочем, вскоре Додд с досадой узнал, что невольно дал Габеру неверную информацию. На следующей неделе после визита ученого, 5 августа, он написал Изадору Любину, главе американского Федерального бюро статистики труда: «Как вам известно, квота уже исчерпана, но вы, вероятно, отдаете себе отчет в том, что значительное количество выдающихся людей хотели бы переселиться в Соединенные Штаты, пусть даже им придется ради этого пожертвовать своим имуществом»
[304]. В связи с этим Додд интересовался, не изыскало ли министерство труда какие-нибудь способы, посредством которых «можно было бы допустить в страну наиболее достойных из этих желающих».
