Американское консульство сразу заявило протест, и в пятницу вечером гестапо сообщило об аресте нападавшего. На следующий день, 19 августа, в субботу, высокопоставленный чиновник известил вице-консула Реймонда Гейста, что для структур СА и СС издан приказ, в котором разъясняется, что для иностранцев «гитлеровский салют» не является обязательным. Чиновник добавил, что глава берлинского подразделения СА, молодой офицер Карл Эрнст, в начале следующей недели лично явится к Додду, чтобы извиниться за инцидент. Генконсул Мессерсмит, уже встречавшийся с Эрнстом прежде, писал, что от этого «очень молодого, очень энергичного, совершенно неотесанного и горящего энтузиазмом человека» веет «жестокостью и грубой силой, характерной для членов СА»
[337].
В начале следующей недели Эрнст действительно явился. Он щелкнул каблуками, вскинул руку в нацистском приветствии и рявкнул: «Хайль Гитлер!» Додд ответил обычным приветствием. Он выслушал «заверения в сожалении» и обещание, что подобное впредь не повторится
[338]. Видимо, посетитель считал, что этого достаточно. Но Додд пригласил его сесть и, войдя в знакомую роль отца и преподавателя, прочел Эрнсту суровое наставление о его (и других штурмовиков) плохом поведении и возможных последствиях такого поведения.
Эрнст был в замешательстве. Он начал было настаивать, что и правда намерен попытаться остановить нападения, но вскоре встал, вытянулся по стойке «смирно», снова вскинул руку, «отвесил прусский поклон
[339]» и удалился.
«Все это совсем не показалось мне забавным», – писал Додд.
В середине того же дня он сообщил Мессерсмиту, что Эрнст принес положенные извинения.
Мессерсмит ответил:
– Инциденты будут продолжаться.
•••
На пути в Нюрнберг Марта и ее спутники постоянно видели отряды штурмовиков в коричневой форме – и молодых, и старых, и толстых, и тощих. Штурмовики маршировали, пели хором, размахивали нацистскими флагами. Когда автомобиль сбавлял ход, чтобы проехать по узким деревенским улочкам, многие зеваки поворачивались в его сторону и с криком «Хайль Гитлер!» вскидывали руку в нацистском приветствии. Видимо, они считали, что в машине с двузначным номером (автомобилю американского посла в Германии традиционно присваивали номер 13) разъезжает семейство какого-нибудь высокопоставленного чиновника из Берлина. «Возбуждение, охватившее людей, было очень заразительным, и я “зиговала” не менее страстно, чем самый рьяный нацист», – позже писала Марта в воспоминаниях
[340]. Ее поведение ужасало брата и Рейнольдса, но она не обращала внимания на их едкие замечания: «Я чувствовала себя как ребенок, меня переполняли энергия и беззаботность, новый режим пьянил меня как вино».
Около полуночи они остановились у нюрнбергской гостиницы, где планировали прожить несколько дней. Рейнольдс уже бывал в Нюрнберге. Во время его предыдущих визитов ночной город выглядел сонным и тихим, однако на этот раз, писал журналист, улицы «заполняла возбужденная, ликующая толпа». Вначале он подумал, что причиной тому фестиваль игрушек, – Нюрнберг славился игрушечной промышленностью.
В фойе Рейнольдс осведомился у портье:
– Планируется какое-нибудь праздничное шествие?
Портье, жизнерадостный и очень славный, рассмеялся. Его переполнял восторг, от возбуждения у него даже дрожали кончики усов, как вспоминал Рейнольдс.
– Да, будет что-то вроде шествия, – ответил он. – Кое-кому будет преподан урок!
Трое путешественников отнесли багаж в номера и вышли прогуляться, посмотреть город и найти место, где можно было бы перекусить.
Толпа на улице увеличилась. Люди так и искрились весельем. «Все были в приподнятом настроении, все смеялись, переговаривались», – вспоминал Рейнольдс. Его поразило дружелюбие жителей Нюрнберга – они вели себя гораздо более учтиво, чем берлинцы. Если кто-то случайно толкал кого-то, последний только улыбался и с радостью прощал толкнувшего.
Послышался нарастающий невнятный гул еще более многолюдной – и более оживленной – толпы, приближавшейся по той же улице. Звучала музыка – лишь медные трубы и барабаны (видимо, играл уличный оркестр). Первая толпа расступилась в радостном ожидании. Люди прижались к стенам домов. Рейнольдс писал: «Рев приближающейся гогочущей толпы слышался за три квартала. И рев, и музыка звучали все громче».
Рев нарастал. На фасадах зданий дрожали оранжевые отблески. Через несколько мгновений показались марширующие – колонна штурмовиков в коричневой форме, с факелами и знаменами. «Это были вовсе не кукольники, а штурмовики», – писал Рейнольдс.
Непосредственно за первым отрядом отдельно шли два великана-штурмовика, волочившие пленника – человека гораздо более скромных габаритов. Рейнольдс поначалу не мог понять, мужчина это или женщина. Штурмовики «не то поддерживали, не то волокли» беднягу по улице. «Обритая наголо голова и лицо были словно обсыпаны белой пудрой», – писал Рейнольдс. Марта вспоминала, что лицо жертвы было «цвета разбавленного абсента».
Вместе с окружившей их толпой они подобрались ближе. Теперь Рейнольдс и Марта видели, что жертва штурмовиков – молодая женщина; впрочем, журналист по-прежнему не был в этом уверен. «Хотя человек был в юбке, это вполне мог быть мужчина, одетый клоуном, – писал он. – При виде фигуры, которую тащили по улице, толпа взревела».
Добродушные нюрнбержцы, теснившиеся вокруг, мгновенно преобразились и принялись всячески поносить несчастную, осыпать ее оскорблениями. Двое штурмовиков заставили ее выпрямиться во весь рост, чтобы был виден плакат, висевший у нее на шее. Со всех сторон доносился грубый хохот. Марта, Билл и Рейнольдс на своем ломаном немецком спросили, что происходит, и из обрывочных ответов поняли, что девушка состояла в связи с евреем. Насколько Марта могла понять, на плакате было написано: «Я отдалась еврею».
