Штурмовики двинулись дальше. Толпа хлынула с тротуаров на проезжую часть и последовала за ними. В людском море увяз двухэтажный автобус. Водитель шутливо воздел руки в знак того, что сдается. Пассажиры, ехавшие на верхнем этаже, показывали пальцами на девушку и хохотали. Штурмовики опять заставили свою жертву – «свою игрушку», как выразился Рейнольдс, – выпрямиться, чтобы пассажиры могли лучше ее разглядеть. «Потом они додумались вломиться вместе с ней в вестибюль нашего отеля», – писал Рейнольдс. Он узнал, что у несчастного существа есть имя – Анна Рат.
Оркестр остался на улице, продолжая наяривать разухабистые мелодии. Штурмовики выволокли девушку из отеля и потащили ее к другой гостинице. Оркестр разразился «Песней Хорста Весселя», и люди в толпе начали вытягиваться по стойке «смирно» и вскидывать руки в гитлеровском салюте. Все запели – с большим воодушевлением.
Когда пение прекратилось, процессия двинулась дальше. «Я хотела пойти следом, – писала Марта, – но двое моих спутников испытывали такое отвращение к происходящему, что оттащили меня в сторону». Ее тоже поразил этот эпизод, но она не позволила ему разрушить сложившееся представление о стране и ее духовном возрождении в результате нацистской революции: «Я несколько смущенно пыталась найти оправдания действиям нацистов, настаивая, что не следует осуждать их, не зная всех обстоятельств дела».
Троица ретировалась в гостиничный бар. Рейнольдс поклялся напиться. Он негромко поинтересовался у бармена, что это было. Бармен шепотом рассказал, что молодая женщина, несмотря на предупреждения нацистов, собиралась выйти замуж за своего жениха-еврея. Рассказчик пояснил, что это рискованный шаг для всех, кто живет в Германии, особенно в Нюрнберге.
– Слыхали про герра Ш., у которого тут рядом дом? – спросил бармен.
Рейнольдс понял, что бармен имеет в виду Юлиуса Штрейхера, которого журналист называл «директором антисемитского цирка Гитлера». Как писал биограф Гитлера Ян Кершоу, Штрейхер был «низкорослый, приземистый человечек с обритой наголо головой, любящий травить людей ‹…› одержимый демонизированием евреев»
[341]. Это он основал антисемитскую газетенку Der Stürmer, тлетворное влияние которой распространялось почти на всю страну.
Как вскоре понял Рейнольдс, тот факт, что они с Мартой и Биллом стали свидетелями только что произошедшего события, имел гораздо большее значение, чем само событие. Иностранные корреспонденты, работавшие в Германии, уже не раз сообщали о жестокостях по отношению к евреям, но до сих пор их материалы основывались на журналистских расследованиях, проведенных задним числом, по рассказам очевидцев. Рейнольдсу же «посчастливилось» воочию наблюдать акт антисемитского зверства. «Нацисты все время отрицали реальность тех ужасов, о которых иногда сообщала зарубежная пресса, но в данном случае у нас были веские доказательства», – писал журналист. Он подчеркивал, что «ни один корреспондент ранее не становился непосредственным свидетелем каких-либо ужасов подобного рода».
Его редактор согласился: история важная. Однако он опасался, что, если Рейнольдс попытается отправить ее по телеграфу, нацистские цензоры перехватят сообщение. Он попросил журналиста воспользоваться услугами почты и порекомендовал снять любые упоминания о дочери и сыне Додда, чтобы у нового посла не возникло проблем.
Марта умоляла Рейнольдса вообще не писать о произошедшем.
– Это единичный случай, – заявляла она. – Это не так уж важно, это произведет плохое впечатление, это не отражает происходящее в Германии, это не имеет значения на фоне той конструктивной работы, которая здесь ведется.
Трое путешественников продолжили путь на юг и вскоре прибыли в Австрию, где провели еще неделю, прежде чем вернуться в Германию и пуститься в обратный путь по берегам Рейна. Добравшись до своего офиса, Рейнольдс узнал, что его срочно вызывает к себе Эрнст Ханфштангль, руководитель управления по связям с иностранной прессой Национал-социалистической партии.
Ханфштангль был в ярости. Он еще не знал, что Марта и Билл тоже были свидетелями инцидента.
– В вашей статейке нет ни слова правды! – бушевал он. – Я говорил с нашими людьми в Нюрнберге, и они уверяют, что там не происходило ничего подобного.
Рейнольдс негромко проинформировал Ханфштангля, что наблюдал шествие вместе с двумя высокопоставленными очевидцами, чьи имена он предпочел не указывать в статье, но чьи свидетельства не могут быть поставлены под сомнение. Затем он назвал их имена.
Ханфштангль рухнул в кресло и схватился за голову. Он пожаловался, что Рейнольдсу следовало сообщить об этом раньше. Журналист предложил ему позвонить Доддам: те могут подтвердить, что видели марш. Но Ханфштангль только отмахнулся.
На состоявшейся вскоре пресс-конференции министр пропаганды Геббельс не стал дожидаться, пока кто-нибудь из журналистов поднимет вопрос о жестокостях, чинимых по отношению к евреям, и сделал это сам. Он заверил репортеров (их было около сорока), что подобные инциденты случаются редко и что в них повинны «безответственные» люди.
Один из журналистов, Норман Эббат, руководитель берлинского бюро лондонской The Times, прервал его:
– Но, герр министр, вы же наверняка слышали об арийской девушке Анне Рат, которую с позором провели по Нюрнбергу лишь за то, что она хотела выйти замуж за еврея?
Геббельс улыбнулся
[342]. Эта гримаса совершенно преобразила его лицо, не сделав его, однако, ни симпатичным, ни добрым. Многие из присутствующих наблюдали этот эффект и ранее. Было что-то неестественное в том, до какой степени напрягались мышцы нижней части лица министра пропаганды, выдавливая улыбку, и как резко менялось при этом выражение этого лица.
– Позвольте объяснить, почему время от времени такое становится возможным, – заговорил Геббельс. – По сути, все 12 лет существования Веймарской республики наши люди томились в тюрьмах. А когда наша партия пришла к власти, они обрели свободу. Когда человек, 12 лет просидевший за решеткой, выходит на свободу, он на радостях может совершить безрассудство – возможно, даже жестокость. Разве в вашей стране такое не случается?
