На праздник явились два видных нацистских чиновника – уже известный нам Путци Ханфштангль и Ганс Томсен, молодой человек, отвечавший за связь между министерством иностранных дел и рейхсканцелярией Гитлера. Он никогда открыто не восторгался политикой правительства, как другие убежденные нацисты, поэтому представители дипкорпуса относились к нему с симпатией, и он часто бывал в доме Доддов. Бывало, отец Марты намеренно говорил с ним более откровенно, чем требовал дипломатический протокол: посол был уверен, что Томсен передаст его высказывания высшим представителям власти, возможно даже самому Гитлеру. Иногда у Марты складывалось впечатление, что Томсен втайне сомневается в Гитлере. Они с отцом называли его Томми.
Ханфштангль по обыкновению явился с опозданием. Он вечно жаждал внимания и благодаря огромному росту и кипучей энергии всегда получал его, вне зависимости от того, сколько человек присутствовали в помещении. Он вступил в разговор с одним из гостей, тонким знатоком музыки. Они обсуждали достоинства «Неоконченной симфонии» Шуберта, когда Марта подошла к семейной «виктроле»
[458] и поставила пластинку с нацистской «Песней Хорста Весселя» – гимном, хоровое исполнение которого она слышала в Нюрнберге, где его горланили марширующие штурмовики.
Ханфштанглю, видимо, понравилась выходка Марты. А вот Гансу Томсену – нет. Он резко встал, подошел к проигрывателю и выключил его.
Марта с самым невинным видом осведомилась, почему ему не нравится песня.
Томсен хмуро уставился на нее.
– Такую музыку не ставят в смешанном обществе, к тому же для развлечения, – сказал он укоризненно. – Я не позволю слушать наш гимн на светской вечеринке. Он слишком дорог нам.
Марта была потрясена. Дело происходило в ее доме, на ее празднике. Более того, дом посла считался территорией США. Здесь она, казалось бы, могла вести себя как пожелает.
Ханфштангль покосился на Томсена: по описанию Марты, его «взгляд недвусмысленно говорил о том, что поведение молодого человека его забавляет, но его самого он презирает». Он пожал плечами, сел за рояль и начал колотить по клавишам со свойственным ему неистовством.
Позже Ханфштангль отвел Марту в сторону.
– Да, – сказал он, – среди нас есть и такие. Люди без чувства юмора, не отдающие себе отчета в том, что чего-то не понимают. С ними следует вести себя осторожно, стараясь не ранить их чувствительную душу.
Однако на Марту демонстративная выходка Томсена произвела неожиданно сильное впечатление, которое не проходило очень долго. У нее даже ослабел, пусть и незначительно, энтузиазм по отношению к новой Германии – так одна-единственная неловкая фраза может разрушить брак.
«Я привыкла, что люди свободно обмениваются мнениями, так было всю мою жизнь, – писала она, – и атмосфера этого вечера поразила меня. Мне показалось, что нарушены правила приличия, принятые в отношениях между людьми».
•••
Додд тоже быстро заметил особую чувствительность, свойственную многим представителям режима и ставшую одной из примет времени. Особенно ярко она проявилась во время его выступления в берлинском филиале Американской торговой палаты 12 октября 1933 г., в очередной День Колумба. Речь посла вызвала сильное негодование не только в Германии, но и, как он с тревогой узнал, в Госдепартаменте, а также у многих американцев, не хотевших, чтобы США впутывались в европейские дела.
Как полагал Додд, одна из важнейших составляющих его миссии – деликатно способствовать смягчению нравов. В письме чикагскому адвокату Лео Вормсеру он подчеркивал, что будет «и впредь убеждать и умолять немцев не быть злейшими врагами самим себе»
[459]. Выступление в Торговой палате казалось идеальной возможностью для этого.
Посол планировал с помощью исторических примеров подвергнуть нацистский режим завуалированной критике: по его замыслу, главный посыл речи должны были уловить лишь те, кто хорошо знал древнюю и новейшую историю. В Америке подобное выступление отнюдь не показалось бы героическим; но в условиях усиливающегося нацистского гнета оно, несомненно, могло считаться необыкновенно смелым. Додд объяснял свои мотивы в письме к Джейн Аддамс: «Я успел повидать столько несправедливости и произвола со стороны дорвавшихся до власти мелких группировок, услышать столько жалоб от лучших людей страны, что решил в меру своих возможностей, прибегая к историческим аналогиям, как можно строже предупредить собравшихся, что не следует доверять полуграмотным вождям, позволяя им втягивать народ в войну»
[460].
Название речи было вполне невинное – «Экономический национализм». Напомнив о взлете и падении Цезаря, о некоторых эпизодах французской, английской и американской истории, Додд хотел предостеречь слушателей, показав опасность «деспотического, представляющего лишь интересы меньшинства» правительства. При этом он не говорил прямо о современной Германии. Дипломат традиционной школы не стал бы вести себя подобным образом, но Додд считал, что всего лишь решает задачи, которые поставил ему Рузвельт. Позже, оправдываясь, он писал: «В разговоре со мной президент подчеркивал: он желает, чтобы я служил, действуя как носитель американских идеалов и философии, и при случае открыто высказывался о них»
[461].
Додд выступал в банкетном зале отеля «Адлон» перед большой аудиторией. В числе слушателей были видные правительственные чиновники, в том числе президент Рейхсбанка Ялмар Шахт, а также два высокопоставленных сотрудника геббельсовского министерства пропаганды. Додд знал, что ступает на очень опасную почву. В зале также присутствовало множество иностранных журналистов, и он понимал, что его речь будет широко освещаться в Германии, США и Великобритании.
Едва начав читать подготовленный текст, Додд почувствовал молчаливое одобрение зала. Начал он так: «Во времена великих потрясений люди часто бывают готовы отказаться от многих традиционных инструментов правления и слишком далеко продвинуться по пути, еще не нанесенному на карты. Это всегда приводило к реакции, а порой – к катастрофам». Посол обратился к далекому прошлому. Это было что-то вроде мысленного путешествия во времени, полное намеков на современность. Первыми остановками на пути стали примеры народного лидера Тиберия Гракха и Юлия Цезаря. «Малообразованные государственные мужи нашего времени яростно отвергают идеалы первого Гракха и думают, что найдут спасение для своих собратьев, терзаемых бедами, в капризах человека, ставшего легкой мишенью нехитрых уловок развратной Клеопатры». Но такие деятели, по его словам, забывают, что «Цезари преуспевали недолго, их политика не прошла проверку временем»
[462].
