Додд указал на аналогичные эпизоды английской и французской истории, приведя в пример Жан-Батиста Кольбера, всесильного министра финансов при Людовике XIV. Прозрачно намекая на отношения Гитлера с Гинденбургом, он рассказал о последствиях предоставления Кольберу «деспотических полномочий»: «Он лишал собственности сотни великих семейств “новых богачей”, передавая их имущество в королевскую казну, отправлял тысячи людей на смерть за то, что они сопротивлялись. ‹…› Непокорных землевладельцев-аристократов повсюду преследовали, парламентам
[463] запрещали собираться». Автократическое правление продержалось во Франции до 1789 г., когда началась Великая французская революция и самодержавие «с грохотом» рухнуло. «Государства, которыми правят верхи, терпят крах столь же часто, как и государства, которыми правят низы, и каждая великая катастрофа оборачивается печальными последствиями для общества, гибелью тысяч и миллионов невинных людей. Почему бы государственным деятелям не заняться изучением прошлого, чтобы избежать подобных катастроф?»
Прибегнув еще к нескольким аллюзиям, посол подошел к финалу выступления: «В заключение можно с уверенностью сказать: для государственных деятелей нет никакого греха в том, чтобы в достаточной мере изучить историю и понять, что всякое правление, основанное на власти искателей привилегий, неизменно заканчивается катастрофой». Если же политики «не будут учиться на ошибках прошлого», сказал Додд, их страна окажется на пути «к новой войне, к хаосу».
Последовали «бурные», как Додд писал в дневнике, аплодисменты. Сообщая об этом в письме Рузвельту, посол отметил, что ему «рукоплескал» даже Шахт; аплодировали, писал Додд, и «все остальные присутствовавшие немцы; мне никогда не доводилось получать такое единодушное одобрение»
[464]. Госсекретарю Халлу посол докладывал: «Когда все закончилось, почти все сидевшие в зале немцы выразили одобрение; казалось, они думали: “Вы сейчас высказали то, о чем нам говорить запрещено, ведь нас лишили этого права”»
[465]. Один из руководителей «Дойче банка» позвонил послу, чтобы лично выразить согласие с его позицией. Он сказал: «Безмолвствующая, но встревоженная Германия, особенно деловая и университетская общественность, всецело с вами и весьма признательна вам за то, что вы здесь, и можете сказать то, чего не можем сказать мы»
[466].
Слушатели явно поняли истинный смысл речи Додда. Вскоре после этого выступления Белла Фромм, ведущая колонку светской хроники в Die Vossische Zeitung (журналистка быстро вошла в круг друзей Доддов), признавалась послу: «Меня порадовали все эти мило замаскированные намеки, направленные против Гитлера и гитлеризма»
[467].
Додд лукаво улыбнулся. «Когда меня назначили на мой пост, я не питал никаких иллюзий относительно Гитлера, но надеялся встретить в его окружении хотя бы несколько приличных людей, – ответил он. – Однако я с ужасом понял, что вся эта свора – не более чем шайка преступников и трусов».
Позже Белла Фромм упрекала французского посла Андре Франсуа-Понсе за то, что он пропустил эту речь. В ответ тот сформулировал одну из главных проблем традиционной дипломатии.
– Положение очень сложное, – с улыбкой сказал француз. – Дипломат должен скрывать свои чувства. Он должен ублажать свое начальство на родине и при этом стараться, чтобы его не выдворили из страны. Но я рад, что его превосходительство мистер Додд не позволил сбить себя с пути лестью и почестями
[468].
Реакция аудитории ободрила Додда. Он писал Рузвельту: «Я объясняю ее так: вся либеральная Германия с нами, а ведь более половины граждан этой страны в душе либералы»
[469].
Однако, как вскоре понял Додд, реакция других немцев была далеко не такой восторженной. Геббельс запретил публиковать речь, хотя три крупные газеты все равно напечатали выдержки из нее. На следующий день после выступления, в пятницу, когда Додд явился к министру иностранных дел Нейрату на заранее назначенную встречу, его не пустили в кабинет и сообщили, что министр не может его принять. Это было вопиющее нарушение дипломатических традиций. Днем посол отправил в Вашингтон телеграмму. Он писал госсекретарю Халлу, что поступок Нейрата, по-видимому, «можно считать серьезным афронтом американской администрации»
[470]. Встреча с Нейратом, однако, все-таки состоялась, в восемь вечера. Нейрат уверял, что весь день был слишком занят, чтобы принять Додда, но тот знал, что у министра было не так уж много срочных дел, – выкроил же он время на ланч с одним малозначительным дипломатом. В дневнике Додд писал: он подозревает, что отложить встречу, возможно, велел лично Гитлер – «в качестве своеобразного наказания за вчерашнее выступление»
[471].
Еще больше посла удивила волна критики из Америки. Он предпринял некоторые шаги для того, чтобы защититься. Так, он быстро отправил Рузвельту текст своей речи, отметив, что делает это, поскольку опасается, что «на родине могут появиться разного рода ее неверные трактовки»
[472]. В тот же день он послал текст речи и заместителю госсекретаря Филлипсу в надежде, что тот, будучи знаком «со всеми аналогичными прецедентами», сможет «дать необходимые разъяснения госсекретарю Халлу», если, по его мнению, «тот или кто-либо еще в Госдепартаменте сочтет, что я нанес ущерб нашим интересам в Германии»
[473].
Но если Додд рассчитывал, что Филлипс будет его защищать, то он ошибался.
Недовольство Филлипса и других высокопоставленных чиновников Госдепартамента, в том числе Моффата, руководителя управления по делам Западной Европы, послом в Берлине росло. Эти члены «очень престижного клуба» (о которых некогда писал Хью Уилсон, сам принадлежавший к их числу) с радостью ухватились за речь Додда как за еще одно доказательство того, что тот – неподходящая кандидатура на должность посла. В своем дневнике Моффат сравнивал Додда с «директором школы, читающим нотации учащимся»
[474]. Филлипс, в совершенстве владевший искусством придворных интриг, радовался неловкому положению, в котором оказался Додд. Он проигнорировал несколько писем Додда, в которых тот просил официального совета, принимать ли ему дальнейшие предложения выступить публично. В конце концов Филлипс все-таки соизволил ответить. Он извинился и объяснил, что «сомневался в том, что какие-либо его слова могут послужить рекомендацией или руководством к действию, поскольку посол живет в мире, радикально отличающемся от той среды, в которой существуют большинство послов»
[475].
