Вскоре Додд поймет: в такой напряженной обстановке, как в Берлине, где каждое публичное действие дипломата обретает символический смысл, даже несколько реплик, брошенных за банкетным столом, могут стать легендой.
•••
Гости проходили в отель – в изящные гостиные, где были приготовлены коктейли и закуски, в зимний сад, украшенный тысячами тепличных хризантем. В «Адлоне» на «маленьком балу» всегда бывало, по выражению Зигрид Шульц, «мучительно-многолюдно», но традиция требовала, чтобы мероприятие устраивали именно там
[556]. По традиции гости должны были являться в нарядах, предназначенных для торжественных случаев, но «без каких-либо указаний на официальную должность или принадлежность к какой-либо организации», писала Белла Фромм в дневнике, хотя некоторые приглашенные, стремившиеся продемонстрировать лояльность к Национал-социалистической партии, облачались в тускло-коричневые рубашки штурмовиков
[557]. Один из гостей, герцог Эдуард фон Кобург, командующий мотострелковыми частями СА, расхаживал по залу, нацепив на пояс кинжал, подаренный Муссолини.
Приглашенных провели к их местам за столы – настолько узкие, что гости могли дотянуться рукой до своих визави. Именно такие столы предпочитали в то время берлинские организаторы банкетов. Их-за тесноты, естественно, часто возникали разные неловкие ситуации, как чисто светского, так и политического характера (например, если любовницу какого-нибудь промышленника усаживали напротив его супруги), поэтому ответственные за столы («хозяева», или «капитаны») заботились о том, чтобы схему рассадки предварительно изучали сотрудники протокольных служб. Но полностью избежать накладок не удавалось. Самые высокопоставленные немецкие чиновники должны были сидеть не только за главным столом (его «хозяевами» в том году были американские корреспонденты), но и поблизости от «капитанов» – Зигрид Шульц и Луи Лохнера, руководителя берлинского бюро Associated Press, а также от самого высокопоставленного американца за столом – посла Додда. Поэтому вице-канцлера Папена усадили напротив Зигрид Шульц, хотя все знали, что эти двое друг друга недолюбливают.
Миссис Додд также заняла почетное место, как и статс-секретарь фон Бюлов и Путци Ханфштангль; за этим же столом, в тесноте, расположились Марта, Билл и множество других гостей. Вокруг рыскали фотографы, беспрестанно щелкая фотоаппаратами. Сполохи вспышек высвечивали клубы сигарного дыма.
Папен был привлекательный мужчина: он был похож на Топпера
[558], которого в одноименном телесериале много лет спустя будет играть Лео Кэрролл. Но у него была скверная репутация – его считали корыстолюбивым, ненадежным, к тому же крайне высокомерным. Белла Фромм называла его «могильщиком Веймарской республики», имея в виду ту роль, которую он сыграл в назначении Гитлера на пост канцлера
[559]. Папен был протеже президента Гинденбурга – тот ласково называл его Францхен (малютка Франц). Папен и его сотоварищи-интриганы полагали: поскольку Гинденбург на их стороне, они смогут контролировать Гитлера. «Я пользуюсь полным доверием Гинденбурга, – однажды хвастливо заявил Папен. – Не пройдет и двух месяцев, как мы загоним Гитлера в угол, так что он запищит»
[560]. Возможно, это был самый масштабный политический просчет XX в. Историк Джон Уилер-Беннет писал: «Лишь заковав в кандалы собственные запястья, они осознали, кто кого на самом деле контролирует»
[561].
Додд тоже терпеть не мог Папена. Он считал его предателем, и тому была веская причина. Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили в прошлую мировую войну, Папен был назначен военным атташе в посольство Германии в Вашингтоне. Там он планировал акты саботажа и диверсии, в том числе подрыв железнодорожных путей (нередко он также подстрекал других к совершению подобных действий). Его арестовали и выдворили из страны.
Но вернемся на бал 1933 г. Гости расселись по местам, в разных концах стола завязались беседы. Миссис Папен обсуждала с Доддом американскую систему университетского образования – супруга вице-канцлера считала ее превосходной (во время службы Папена в Вашингтоне их сын учился в Джорджтаунском университете). Путци, как всегда, вел себя шумно. Даже сидя за столом, он возвышался над другими гостями. В районе «пограничной полосы» из хрусталя и фарфора на льняной скатерти, отделявшей Зигрид Шульц от Папена, повисло напряженное молчание. Было заметно, что отношения между этими людьми весьма прохладные. «Как и следовало ожидать, учитывая его репутацию, по прибытии он был обходителен и любезен, – писала Зигрид Шульц, – но за ужином, пока подавали первые четыре перемены, этот господин с завидным постоянством игнорировал меня». Она отмечала: «Это давалось ему нелегко, поскольку стол был узкий и я сидела напротив, совсем близко, футах в трех от него»
[562].
Зигрид Шульц изо всех сил старалась втянуть Папена в разговор, но ее усилия наталкивались на упорное сопротивление. Она поклялась себе, что «постарается быть идеальной хозяйкой стола и не касаться спорных вопросов», но чем более заметно Папен игнорировал ее, тем меньше ей хотелось выполнять свое обещание. Стремление не выходить за рамки, писала она, «таяло от столь открытого хамства Папена».
После четвертого блюда, уже не в силах сдерживаться, она посмотрела на Папена и «с самым невинным», по ее выражению, видом, какой только могла на себя напустить, сказала:
– Господин вице-канцлер, в мемуарах президента Гинденбурга есть один момент, который вы, я уверена, сможете мне разъяснить.
Папен наконец соизволил обратить на нее внимание. Его пушистые, с загнутыми вверх концами брови были похожи на перья над глазами хищной птицы, что придавало его взгляду выражение холодной сосредоточенности, свойственной хищникам.
Сохраняя ангельски-невинное выражение лица, Зигрид Шульц продолжала:
