Казалось, Мамочку что-то беспокоит. Не успели они двинуться в путь, как она объявила:
– Беллахен, нас всех потрясли последствия принятия новых правил
[575].
Белла была ошеломлена.
– Но, Мамочка, – отозвалась она, – разве вы не понимаете? Это же только начало. Эта штука обернется против вас самих – всех тех, кто помогал ее создавать.
Мамочка проигнорировала ее замечание.
– Фрау Нейрат советует тебе поскорее креститься, – объявила она. – Им в министерстве очень не хочется повторения инцидента с Пулетт.
Белла Фромм изумилась: как можно настолько не понимать смысл происходившего в Германии, чтобы всерьез полагать, что крещение может обеспечить кому-то статус арийца?
Чуть позже она написала в дневнике: «Бедная старая дура!»
Глава 27
«O Tannenbaum!»
[576]Близилось Рождество. Зимнее солнце, когда ему удавалось пробиться сквозь облака, успевало вскарабкаться на небо лишь совсем невысоко, и освещаемые лучами с юга предметы даже в полдень бросали длинные вечерние тени. С окрестных равнин дул ледяной ветер. «Берлин – скелет, у которого все кости ноют от холода, – писал Кристофер Ишервуд о зимах, пережитых им в Берлине 1930-х гг. – Ноют и мои кости. В них пульсирует острая боль скованных морозом железнодорожных опор над головой, чугунных решеток балконов, мостов, трамвайных путей, уличных фонарей, городских латрин. Железо пульсирует и съеживается, камни и кирпичи тупо ноют, штукатурка немеет»
[577].
Мрачный пейзаж мокрых улиц оживляли лишь огни – огни фонарей на тротуарах, витрин, автомобильных фар – да теплый свет, струившийся из окон бесчисленных трамваев. Спасало и то, что город, как всегда, с воодушевлением готовился к Рождеству. В каждом окне стояли зажженные свечи. Высокие деревья, украшенные сияющими электрическими лампочками, освещали площади, парки, оживленные перекрестки, напоминая о нетерпеливом ожидании рождественской поры, которому не могли помешать даже штурмовики; напротив, они даже использовали его для собственной финансовой выгоды. Служба СА монополизировала торговлю рождественскими елями; их продавали на железнодорожных сортировочных станциях
[578]. Уверяли, что вырученные деньги направляются в благотворительную организацию при СА – Winterhilfe, помогавшую бедным и безработным. Но многие циничные берлинцы полагали, что на самом деле доходы от торговли елями тратятся на вечеринки и банкеты штурмовиков. Эти мероприятия стали почти легендарными: они прославились небывалой роскошью, распущенностью участников и количеством потребляемого шампанского. Штурмовики с красными коробками для пожертвований обходили дома. Жертвователи получали значки, которые можно было приколоть к одежде, чтобы показать, что вы уже внесли деньги. Эти люди старались носить значки постоянно, чтобы всегда служить немым укором тем отважным или безрассудным берлинцам, которые не сделали пожертвование.
Между тем в немилости у правительства Германии оказался очередной американец. Причиной стал ложный донос «лиц, затаивших на него обиду», как сообщалось в докладе консульства
[579]. Несколько десятилетий спустя такие эпизоды станут частым сюжетным ходом в фильмах об эпохе нацизма.
12 декабря 1933 г., во вторник, примерно в половине пятого утра, гражданин США Эрвин Воллштейн стоял на железнодорожной платформе в Бреслау, ожидая поезда на Оппельн (Верхняя Силезия), куда он направлялся по делам. Он выбрал такой ранний поезд, поскольку рассчитывал вернуться в тот же день. В Бреслау он проживал с отцом, гражданином Германии.
К Воллштейну подошли двое мужчин в костюмах и окликнули его по имени. Они представились сотрудниками гестапо и попросили его пройти с ними на полицейский пост, располагавшийся в здании вокзала.
«Мне приказали снять пальто, пиджак, ботинки, короткие гетры, воротничок и галстук», – писал Воллштейн в своих показаниях. Затем агенты обыскали и его самого, и багаж. На это ушло почти полчаса. Они нашли его паспорт и спросили о гражданстве. Воллштейн подтвердил, что является гражданином США, и попросил известить о его аресте американское консульство в Бреслау.
Затем агенты на машине отвезли Воллштейна в Центральное полицейское управление Бреслау, где его поместили в камеру. Ему дали «скудный завтрак». Он просидел в камере девять часов. В это время арестовали его отца и обыскали квартиру. Гестаповцы конфисковали личные и деловые письма и другие документы, в том числе два аннулированных американских паспорта, срок действия которых истек.
Примерно в 17:15 те же два агента гестапо, которые задержали Воллштейна, отвели его наверх и наконец зачитали ему выдвинутые против него обвинения. Агенты ссылались на доносы трех человек, которых Воллштейн знал: хозяйки его квартиры, еще одной женщины и слуги, который убирался в квартире. Хозяйка квартиры по фамилии Блейхер заявила, что два месяца назад он сказал, что «все немцы – собаки». Слуга, Рихард Кюне, утверждал, что Воллштейн говорил: если начнется новая мировая война, он будет воевать против Германии. Третий донос поступил от некой Штрауш, уверявшей, что Воллштейн недавно передал ее мужу «коммунистическую книгу». Как выяснилось, это была «Нефть!» Эптона Синклера
[580].
Ночь Воллштейн провел в полицейском изоляторе. Наутро ему разрешили встретиться с доносчиками лицом к лицу, устроив что-то вроде очной ставки. Он обвинил их во лжи. Теперь, уже не защищенные покровом анонимности, «свидетели» заколебались. «Они выглядели смущенными и не уверенными в обоснованности своих обвинений», – писал Воллштейн в своих показаниях.
Между тем американский консул в Бреслау сообщил об аресте Воллштейна в берлинское консульство. Вице-консул Реймонд Гейст, в свою очередь, пожаловался шефу гестапо Рудольфу Дильсу и затребовал полный отчет об аресте Воллштейна. Уже вечером Дильс позвонил Гейсту и сообщил, что приказал освободить Воллштейна.
В Бреслау те же два гестаповца велели Воллштейну подписать заявление о ом, что он обещает никогда «не быть врагом немецкого государства». Документ содержал великодушное напоминание о том, что, если он когда-нибудь почувствует угрозу своей безопасности, он может явиться в полицию и попросить взять его под «защитный арест».
