Затем его отпустили.
•••
Марта вызвалась наряжать семейную рождественскую ель – гигантское дерево, которое поставили в бальном зале на втором этаже дома
[581]. В качестве помощников она привлекла Бориса, Билла, дворецкого Фрица, семейного водителя, а также множество друзей, которые специально для этого приходили к Доддам. Она решила, что ель должна быть убрана в серебристо-белых тонах, и купила серебряные шары, серебряную мишуру, большую серебряную звезду и белые свечки (отказавшись от электрических лампочек в пользу этих традиционных, хотя и намного более опасных «осветительных приборов»). «В те времена, – писала она, – считалась ересью даже сама мысль о том, чтобы украшать рождественскую ель электрическими гирляндами». На всякий случай Марта и ее помощники держали наготове ведра с водой.
Отец, писала Марта, «находил все эти дурацкие затеи скучными»; он не участвовал в «елочном проекте», как и миссис Додд, занятая множеством других дел, связанных с приготовлениями к празднику. Билл вносил свой вклад в работу, но то и дело исчезал в поисках более интересных занятий. Работа заняла два дня и два вечера.
Марту забавляло, что Борис с такой готовностью согласился помогать ей, хотя уверял, что не верит в Бога. Она улыбалась, глядя, как он, взобравшись на стремянку, прилежно помогает ей обрезать ветви символа главного христианского праздника
[582].
Она вспоминала, что спросила у него:
– Дорогой мой атеист, почему ты помогаешь наряжать рождественскую ель, которая символизирует рождение Христа?
Борис рассмеялся.
– Не ради Рождества и не ради Христа, liebes Kind
[583], – ответил он. – Я делаю это лишь ради язычников вроде нас с тобой. Что тебе больше нравится? – Он уселся на верхушку лестницы. – Хочешь, я прикреплю сверху мои белые орхидеи? Или ты предпочтешь красивую красную звезду?
Марта предпочла белую.
Борис запротестовал:
– Но ведь красный цвет гораздо красивее, дорогая.
Несмотря на возню с елью, присутствие Бориса и радостную атмосферу ожидания Рождества, Марта чувствовала, что ее берлинской жизни недостает главного. Она скучала по друзьям – Сэндбергу, Уайлдеру, коллегам по Chicago Tribune и своему уютному дому в чикагском районе Гайд-парк. Сейчас ее друзья и соседи уже собираются на веселые вечеринки, хором распевают рождественские гимны, варят глинтвейн.
14 декабря, в четверг, Марта написала Уайлдеру длинное письмо. Она остро ощущала, что связь с ним ослабевает. Сам факт знакомства с ним придавал ей уверенности в себе. Свет его таланта словно наделял ее литературными способностями. Но когда она отправила ему свой рассказ, он ничего не ответил. Теперь она писала: «Может быть, ты потерял даже литературный интерес ко мне или, точнее, интерес ко мне как к литератору (к тому, что от него осталось, если он когда-либо вообще существовал). А насчет твоей поездки к Германию – она точно отменилась? Gosh
[584], да ты явно от меня бегаешь. Видишь, я так сердита, что даже перешла на берлинский сленг!»
[585]
Марта сообщала Уайлдеру, что за последнее время не написала ничего стоящего, удовлетворяясь разговорами о книгах и написанием рецензий – благодаря недавно завязавшейся дружбе с Арвидом и Милдред Харнак. Она рассказывала, что они «пришли к выводу», что кроме них в Берлине никому «по-настоящему не интересны писатели». Марта и Милдред начали вести раздел, посвященный литературе. «Она – высокая, красивая, с тяжелыми волосами цвета меда или темного меда, в зависимости от освещения. ‹…› Она очень бедна, она настоящая, утонченная, но не в фаворе, хотя происходит из старинного уважаемого рода. Для меня, обезумевшей от жажды, она как глоток воды».
Марта намекала, что ее отец чувствует: в недрах Госдепартамента против него зреет заговор. «Нам пока удается не заплутать в лабиринтах ненависти и интриг, не попасть в ловушки, расставленные в нашем посольстве», – писала она.
До Марты докатывались и волны ненависти лично к ней. В Америке узнали о ее тайном браке с Бассетом и столь же тайных попытках развестись с ним. «Мои чикагские враги распространяют всякие мерзости про меня», – сообщала она Уайлдеру. В частности, некая женщина, которую Марта называла Фанни, начала распускать особенно гадкие слухи, как считала Марта, из зависти, вызванной тем, что Марте удалось напечатать свой рассказ. «Она уверяет, что у нас с тобой интрижка, – мне об этом рассказывали уже два человека. Вчера я ей написала, напомнив, как опасно распускать сплетни и клеветать и что из-за этого можно попасть в скверное положение». Марта добавляла: «Мне ее жалко, но это не отменяет того факта, что она – гнусная и лживая тварь».
Марта старалась передать Уайлдеру ощущение зимнего города у нее за окнами, этого нового мира, в котором она очутилась. «Тут лежит глубокий мягкий снег. Днем Берлин окутан рыжеватым туманом, а вечером сияет стремительно убывающая луна. По ночам под моим окном скрипит гравий, видимо, за мной следит Дильс из прусской тайной полиции, сухощавый, с мрачным лицом, с чудесными губами. Камешки выдают его, хрустя под подошвами мягких башмаков. Он с такой гордостью носит свои глубокие шрамы, с какой я расхаживала бы в венке из эдельвейсов».
Марта писала о глубокой, всепоглощающей грусти: «Повсюду ощущается мир и покой, воздух холоден, небеса хрупки, листья наконец опали. Я хожу в пальто из пони, мех как муаровый шелк, а еще у меня есть муфта из ягненка, мои пальцы тонут в ее теплых глубинах. На мне жакет с серебряными блестками и тяжелые браслеты из роскошных кораллов. На шее – тройное ожерелье из лазурита и жемчуга. На лице у меня выражение мягкости и довольства, словно вуаль из золотистого лунного света. Но ни в одной другой моей жизни я не чувствовала себя такой одинокой».
•••
Хотя Марта сильно преувеличивала, жалуясь на «лабиринты ненависти», Додд действительно начинал ощущать, что в Госдепартаменте против него затевается кампания, в которой участвуют богатые почитатели госдеповских традиций. Кроме того, он подозревал, что им помогают сотрудники его собственного аппарата (один или несколько человек), тайно поставляющие в Госдеп информацию о после и работе посольства. Додд становился все более подозрительным и скрытным. Послания деликатного свойства он теперь писал от руки, не доверяя штатным стенографисткам, которые, по его мнению, могли не сохранить в секрете содержание его писем.
