– О моя дорогая! – воскликнул он по-английски. И перешел на немецкий: – Ты выглядишь потрясающе.
Марта была в восторге, хотя и немного смущена. Фриц ухмыльнулся. Борис провел Марту к своему «форду» (к счастью, верх был поднят – стояли холода). Они поехали в ресторан «Хорхер» на Лютерштрассе, в нескольких кварталах к югу от Тиргартена. Это был один из самых изысканных ресторанов Берлина. Он специализировался на блюдах из дичи и считался любимым рестораном Геринга. Кроме того, в одном из рассказов популярной в то время писательницы Гины Каус, вышедшем в 1929 г., ресторан описывался как лучшее место для тех, кто хочет кого-то соблазнить
[629]. (Гостей усаживали на кожаные банкетки, а через несколько столиков мог сидеть Геринг в своей очередной роскошной форме.) Когда-то здесь можно было встретить знаменитых писателей, художников, музыкантов, а также видных еврейских банкиров и ученых, но к 1934 г. большинство из них уже уехали из страны или оказались в социальной изоляции, не позволявшей проводить вечера в дорогих ресторанах. Но заведению как-то удавалось выживать, – казалось, его не затрагивают перемены в окружающем мире.
Борис зарезервировал отдельный кабинет и заказал роскошный ужин – с копченой лососиной, икрой, черепаховым супом, цыплятами по-киевски, которые тогда входили в моду. На десерт подали баварский крем, пропитанный бренди
[630]. Пили шампанское и водку. Марте очень понравились и еда, и напитки, и роскошная обстановка, но она пребывала в недоумении.
– Зачем все это, Борис? – спросила она. – Что мы празднуем?
В ответ он лишь улыбнулся. После ужина молодые люди отправились на север, свернули на Тиргартенштрассе, как если бы направлялись к дому Доддов. Но у дома Борис не остановился. Они катили вдоль парка (виднелись темные деревья), пока не добрались до Бранденбургских ворот и Унтер-ден-Линден; проезжая часть шириной 60 м была полностью забита автомобилями. В холодном свете фар улица казалась сияющим платиновым потоком. Проехав квартал на восток от знаменитых ворот, Борис остановился у советского посольства, расположенного в доме номер 7 по Унтер-ден-Линден. Борис с Мартой вошли в здание, миновали несколько коридоров, поднялись по лестнице и оказались у двери без таблички.
Борис с улыбкой распахнул дверь и шагнул в сторону, чтобы дать Марте пройти. Войдя, он включил настольную лампу и зажег две красные свечи. На первый взгляд комната показалась Марте похожей на студенческое общежитие, хотя Борис сделал все возможное, чтобы ее украсить. Она увидела стул, два кресла, кровать. На единственную подушку Борис набросил кусок вышитой ткани – по его словам, привезенной с Кавказа. На столике у окна стоял самовар.
В книжном шкафу, стоявшем в углу, Марта увидела целую фотовыставку, посвященную Ленину: множество фотографий, сгруппированных вокруг большого портрета, на котором Ленин был изображен не таким, каким Марта привыкла его видеть, – не суровым Ильичом советской пропаганды. Казалось, фотограф запечатлел на снимке друга. Здесь же лежало несколько брошюр на русском, в том числе одна с интригующим названием (Борис перевел) «Органы Рабоче-крестьянской инспекции». Борис сказал, что шкаф – это его «ленинский уголок», нечто вроде советского иконостаса с изображениями Ленина вместо икон.
– Может быть, ты читала в своих любимых русских романах, что раньше в домах моих соотечественников был «красный угол», в котором развешивали иконы, – некоторые люди хранят их до сих пор, – сказал Борис. – Но я же современный русский, коммунист!
В другом углу Марта увидела еще одно святилище, но посвященное ей. Борис назвал его «уголком Марты». На маленьком столике стояла ее фотография, глянцево поблескивающая в колеблющемся свете зажженной Борисом свечи. Здесь же лежало несколько ее писем и фотографий. Неутомимый фотограф-любитель, Борис часто снимал Марту во время их поездок по окрестностям Берлина. Были тут и дорогие его сердцу сувениры – льняной носовой платок, который она когда-то ему подарила, и тот самый стебелек дикой мяты с их сентябрьского пикника, уже сухой, но еще источавший слабый аромат. Здесь же стояла резная деревянная статуэтка монашки – ответный подарок Марты, отправленный Борису после того, как он прислал ей фигурки трех обезьянок («Не созерцай зла…»). Борис доработал статуэтку, прикрепив к голове монашки крошечный нимб из тонкой золотистой проволоки.
Позже он пристроил сюда же, в свой храм Марты, сосновые шишки и свежесрезанные ветки хвойных деревьев, наполнявших комнату ароматом леса. Он пояснил: это символ его неувядаемой, «вечнозеленой» любви к ней.
– О боже, Борис! – засмеялась Марта. – Да ты романтик! Разве так должен вести себя несгибаемый коммунист?
Стоя возле портретов Ленина, он заявил:
– Я люблю тебя больше всего на свете.
Борис поцеловал ее в обнаженное плечо и вдруг стал очень серьезным.
– Но, если ты вдруг этого еще не поняла, – проговорил он, – моя партия и моя страна всегда будут для меня самым главным.
Эта внезапная перемена, это выражение его лица… Марта снова засмеялась. И заверила Бориса, что понимает.
– Мой отец относится к Томасу Джефферсону почти так же, как ты – к Ленину, – заметила она.
Они уже начали было устраиваться поуютнее, когда дверь вдруг тихо отворилась и вошла белокурая девочка. На вид ей было лет девять. Марта сразу поняла, что это дочь Бориса. Глаза у девочки были в точности как у отца – «необыкновенные, сияющие», писала Марта, – хотя почти во всем остальном она была совершенно не похожа на него. Лицо у нее было некрасивое, и на нем не было свойственного ее отцу неотразимо веселого выражения. Вообще, вид у девочки был какой-то мрачный. Поднявшись, Борис подошел к дочери.
– Почему здесь так темно? – спросила дочь. – Мне это не нравится.
Она говорила по-русски, Борис переводил. Марта подозревала, что девочка знает немецкий (ведь она учится в Берлине), а по-русски говорит из вредности.
Борис включил верхний свет – голую лампочку. Резкий свет сразу рассеял романтическую атмосферу, которую Борису удалось создать при помощи свеч и маленьких святилищ. Он велел дочери пожать Марте руку. Девочка повиновалась, хотя и с явной неохотой. Марта сочла ее враждебность неприятной, но вполне понятной.
Девочка спросила (опять по-русски):
– Почему вы такая нарядная?
Борис объяснил, что это та самая Марта, о которой он ей рассказывал. Так красиво она оделась по особому случаю – в честь первого в жизни визита в советское посольство, сказал он.
Девочка оценивающе посмотрела на Марту и, слабо улыбнувшись, сказала:
– Она очень милая. Но слишком худая.
Борис возразил: несмотря на худобу, Марта здорова.
Он посмотрел на часы. Было почти десять вечера. Он сел, усадил дочь на колени, прижал к себе, ласково провел рукой по ее волосам. Они с Мартой немного поболтали о всяких пустяках. Девочка не отрываясь смотрела на Марту. Вскоре Борис перестал гладить дочь по волосам и обнял ее, как бы показывая, что пора спать. Она сделала книксен, после чего тихо и неохотно пробормотала по-немецки:
