– Auf Wiedersehen, Fräulein Marta
[631].
Борис взял девочку за руку и вывел из комнаты.
В его отсутствие Марта занялась тщательным осмотром комнаты, который продолжился и после возвращения Бориса. Время от времени Марта поглядывала в его сторону.
– Ленин был очень человечный, – заметил он с улыбкой. – Он бы понял, зачем мне твой уголок.
Они легли на кровать и обнялись. Борис рассказывал Марте о своей жизни – как его отец бросил семью, как в 16 лет он, Борис, записался в Красную армию.
– Я хочу, чтобы моей дочке жилось лучше, чем мне, – сказал он. Того же Борис хотел и для своей страны. – У нас не было ничего, кроме тирании, войны, революции, террора, гражданской войны, голода. Если на нас снова не нападут, мы, может быть, сможем построить что-то новое, уникальное, чего еще не было в истории человечества. Ты меня понимаешь?
Пока он рассказывал, по его щекам иногда текли слезы. Марта уже успела привыкнуть к тому, что Борис иногда плачет. Он поделился с ней некоторыми своими мечтами о будущем.
«А потом он прижал меня к себе и не отпускал, – писала Марта. – От ключиц до пупка его тело было покрыто медового цвета волосками, мягкими как пух. ‹…› Мне было так хорошо, я так остро ощущала тепло, уют, близость».
В конце этой вечерней встречи Борис приготовил чай и налил его в традиционный русский прозрачный стакан в металлическом подстаканнике.
– Вот, моя дорогая, – сказал он, – в эти несколько часов ты хоть немного поняла, что такое настоящий русский вечер.
•••
«Как я могла сказать ему, – писала Марта позже, – что это был один из самых странных вечеров в моей жизни?» Радость омрачали недобрые предчувствия. Она невольно задумалась: может быть, Борис, все больше увлекаясь ею и даже соорудив «уголок Марты» на территории посольства и осмелившись привести ее в свое временное жилище все в том же посольстве, каким-то образом нарушал неписаный запрет? Ей почудилось, что она ощутила чей-то «недобрый взгляд». Она вспоминала: «По комнате словно пронесся порыв злого ветра».
Ночью Борис отвез Марту домой.
Глава 31
Ночные страхи
Жизнь Доддов незаметно менялась. Было время, когда они считали, что в своем берлинском доме они могут говорить все, что вздумается, но теперь испытывали новое, незнакомое желание соблюдать осторожность. На их жизнь влияли тлетворные миазмы, отравлявшие город за оградой дома. Берлинцы все чаще рассказывали друг другу о таком случае: один человек в телефонном разговоре мимоходом спросил у собеседника: «А как там дядюшка Адольф?»
[632] Вскоре к бедолаге явилась тайная полиция и потребовала, чтобы тот доказал, что у него и правда есть дядя по имени Адольф и что он не имел в виду Гитлера. Немцы теперь все реже отдыхали на лыжных базах – там приходилось спать в одной комнате с незнакомыми людьми, и лыжники боялись во сне сболтнуть лишнее. Они откладывали операции, поскольку под наркозом мог развязаться язык. Тревога, охватившая общество, проникала и в сновидения. Одному немцу приснилось, что к нему ворвался штурмовик, открыл заслонку печи и печь начала повторять критические замечания проживавших в доме в адрес правительства
[633]. Томас Вулф, на собственном опыте знавший, каково это – жить в нацистской Германии, писал: «Вся страна ‹…› была заражена всепроникающим страхом. Это был своего рода ползучий паралич, извращавший и разрушавший отношения между людьми»
[634].
Разумеется, особенно остро перемены ощущали евреи. Опрос граждан, вынужденных в те годы покинуть Германию, проводившийся социальными историками Эриком Джонсоном и Карлом-Хайнцем Рейбандом с 1992 по 2001 г., показал, что «постоянный страх ареста» испытывали 33 % респондентов и более половины опрошенных, проживавших в небольших городках
[635]. Однако большинство граждан-неевреев говорили, что почти не испытывали страха: так, лишь 3 % проживавших тогда в Берлине впоследствии называли страх ареста постоянным. Но и они не чувствовали себя в полной безопасности. По сути, у большинства граждан Германии остались лишь воспоминания о нормальной жизни. Они начинали понимать, что возможность жить спокойно «зависит от того, принимают ли они нацистский режим, готовы ли проявлять покорность и вести себя как все». Они думали, что, следуя генеральной линии, позволяя себя «унифицировать» и не выделяясь из толпы, они будут в безопасности. Впрочем, тот же опрос выявил неожиданную готовность многих неевреев, проживавших тогда в Берлине, иногда выходить за предписанные рамки. Около 32 % опрошенных вспоминали, что рассказывали антинацистские анекдоты, а 49 % уверяли, что слушали запрещенные в Германии радиопередачи из Великобритании и других зарубежных стран
[636]. Впрочем, они дерзали совершать эти проступки лишь тайно, в кругу родных или друзей, которым доверяли, так как понимали, что могут поплатиться жизнью.
Для Доддов все это поначалу было чем-то незнакомым и непривычным, почти смешным. Марта расхохоталась, когда ее подруга Милдред Харнак начала настаивать, чтобы разговоры, не предназначенные для чужих ушей, они вели только в ванной, где никто не мог их подслушать. Милдред считала, что ванные комнаты, где почти не было мебели, труднее нашпиговать прослушивающими устройствами, чем забитые мебелью гостиные. Но даже в ванной Милдред «шептала едва слышно», писала Марта
[637].
С аппаратурой для начинающейся в Германии слежки за людьми, которая оказалась вовсе не смешной фантазией, а реальностью, Марту познакомил не кто иной, как Рудольф Дильс. Однажды он пригласил ее к себе в кабинет и с нескрываемой гордостью продемонстрировал всевозможные приспособления, используемые для записи телефонных разговоров
[638]. Из сказанного им Марта заключила, что подслушивающая аппаратура установлена и в канцелярии посольства, и у нее дома. Многие полагали, что нацистские агенты тайком встраивают микрофоны в телефонные аппараты, чтобы подслушивать разговоры в помещениях, где стоят эти аппараты. Однажды ночью Дильс невольно подтвердил обоснованность этих опасений. Они с Мартой ездили потанцевать. Затем они приехали к ней домой, и Дильс проводил Марту наверх, в библиотеку, где они собирались немного выпить. Он явно ощущал какую-то неловкость; ему, видимо, хотелось поговорить. Марта схватила большую подушку и прошла с ней через всю комнату к отцовскому столу. Дильс недоуменно спросил, что она делает. Марта ответила, что собирается накрыть подушкой телефонный аппарат. Она вспоминала, что Дильс в ответ медленно кивнул, а «на губах у него мелькнула зловещая усмешка»
[639].
