•••
Мы не знаем (и, вероятно, никогда не узнаем), действительно ли американское посольство и дом Доддов были напичканы подслушивающими устройствами, но очевидно, что Додды постепенно пришли к выводу, что нацисты постоянно следят за ними. Несмотря на то что мысль об этом все сильнее сказывалась на их жизни, и отнюдь не лучшим образом, они полагали, что у них все-таки есть одно существенное преимущество перед немецкими знакомыми из их круга: к ним, Доддам, никто не осмелится применить физическое насилие
[651]. Однако привилегированное положение Марты не гарантировало защиту ее друзьям, к тому же у нее были особые причины для беспокойства, учитывая, с какого рода людьми она поддерживала дружеские отношения.
Особенно осмотрительно Марте приходилось вести себя с Борисом (как представитель государства, которое так ненавидели нацисты, он, несомненно, был под наблюдением) и четой Харнак (и Милдред, и Арвид становились все более убежденными противниками нацистского режима и уже предпринимали первые шаги по созданию организации, объединявшей недовольных режимом и готовых оказывать сопротивление нацистам). «Если мне доводилось быть в обществе людей, у которых хватало смелости или безрассудства критиковать Гитлера, – писала Марта в своих мемуарах, – я потом всю ночь не могла уснуть, – я думала о том, что с помощью какого-нибудь диктофона или телефона разговор мог быть записан, что за моими собеседниками следят, что их подслушали»
[652].
В ту зиму 1933/34 г. тревога Марты переросла в ужас «почти истерический», как она писала
[653]. Никогда в жизни ей не было так страшно. Она лежала в постели в своей комнате, наверху спали родители, – она была в почти полной безопасности, но всякий раз, глядя на блики от тусклых уличных фонарей и движущиеся тени на потолке, не могла сдержать ужас, отравлявший ночь.
Она не раз слышала (или ей чудилось, что слышала) шорох гравия под чьими-то грубыми ботинками на аллее у подъезда – звук осторожных шагов, то неслышных, то слышимых вновь, словно кто-то снаружи следил за ее спальней. Днем благодаря множеству окон комната Марты наполнялась светом и обретала краски; но по ночам эти окна создавали ощущение уязвимости. Неверный лунный свет рождал движущиеся тени – на лужайках и дорожках, у высоких столбов парадных ворот. Иногда по ночам слышался шепот, звучали отдаленные выстрелы, хотя с наступлением утра Марта понимала, что это мог быть шорох гравия под ветром и автомобильные выхлопы.
Впрочем, все могло быть и иначе. «Я часто испытывала такой ужас, – писала она, – что иногда будила мать и просила ее спуститься ко мне и переночевать в моей спальне»
[654].
Глава 32
Надвигается шторм
В феврале 1934 г. до посла Додда дошли слухи, позволявшие предположить, что конфликт между Гитлером и капитаном Рёмом вышел на новый уровень. Эти слухи имели под собой веские основания.
Ближе к концу месяца Гитлер явился на собрание офицеров рёмовской службы СА, гиммлеровской СС и регулярной армии – рейхсвера. Вместе с ним в президиуме сидели Рём и министр обороны Бломберг. Атмосфера была накалена. Все присутствовавшие знали о тлеющем конфликте между СА и военными и ожидали, что Гитлер затронет этот вопрос.
Вначале Гитлер распространялся на общие темы. Германии, провозгласил он, нужны новые территории, «больше жизненного пространства для растущего населения»
[655]. И Германия, заявил он, должна быть готова захватить эти территории.
– Силы Запада никогда не уступят жизненное пространство, которое нам совершенно необходимо, по доброй воле, – вещал Гитлер. – Вот почему могут потребоваться несколько решительных ударов – сначала на Западе, а затем на Востоке.
Развивая тему, он повернулся к Рёму. Присутствовавшие прекрасно знали об амбициях капитана. Несколькими неделями ранее он официально предложил подчинить рейхсвер, СА и СС одному ведомству, осторожно намекнув, что руководить им мог бы он.
– Служба СА должна ограничиться выполнением своих политических задач, – сказал канцлер.
Рём сохранил невозмутимое выражение лица. Гитлер продолжал:
– Военный министр может обращаться к СА за помощью в пограничном контроле и начальной военной подготовке.
Это было еще одно унижение. Мало того что Гитлер ставил перед СА явно не самые почетные задачи – пограничный контроль и подготовка будущих солдат, – он еще демонстративно подчинял Рёма Бломбергу – капитан должен был не отдавать приказы, а выполнять их. Но Рём по-прежнему сохранял напускное бесстрастие.
Гитлер сказал:
– Я жду от СА лояльности и выполнения тех функций, которые доверены этой организации.
Завершив выступление, Гитлер повернулся к Рёму, взял его под локоть и крепко пожал ему руку. Они посмотрели друг другу в глаза. Это был тщательно обдуманный жест, призванный создать впечатление примирения. Гитлер вышел. Играя свою роль, Рём пригласил собравшихся офицеров к себе на завтрак. Банкет, выдержанный в типичном для СА стиле, был роскошным, шампанское лилось рекой, но атмосферу нельзя было назвать веселой и дружелюбной. Выбрав подходящий момент, Рём и его штурмовики встали из-за стола, тем самым давая понять, что завтрак окончен. Защелкали каблуки, лес рук взметнулся в гитлеровском салюте, послышались рявканья «Хайль!», и армейские военачальники удалились.
А Рём и его люди остались. Они выпили еще шампанского, но оно не добавило веселья.
Рём расценил слова Гитлера как предательство старой дружбы. Казалось, вождь забыл о ключевой роли, которую штурмовики сыграли в его продвижении к вершинам власти.
Ни к кому не обращаясь, Рём сказал:
– Это как новый Версальский договор
[656].
И спустя несколько мгновений добавил:
– Гитлер? Если бы мы только могли избавиться от этой вялой тряпки…
Штурмовики не расходились еще некоторое время, возмущенно комментируя выступление Гитлера. Всему этому был свидетелем один из старших офицеров СА Виктор Лютце. Происходящее сильно встревожило его. Через несколько дней он сообщил об этом эпизоде Рудольфу Гессу (в то время одному из ближайших помощников Гитлера), а тот в свою очередь велел Лютце явиться к Гитлеру и самому рассказать ему все.
