Битва вокруг пародийного суда наконец подошла к концу. Дипломатические отношения между двумя странами стали ледяными, но все-таки разорваны не были. Однако никто в администрации США не выступил с публичным заявлением в поддержку «суда» или критикой гитлеровского режима: американские власти в очередной раз воздержались от таких заявлений. По-прежнему оставалось неясным: чего же все так боятся?
Миллард Тайдингс, сенатор от штата Мэриленд, пытался убедить Рузвельта открыто выступить против преследований евреев. Он внес в сенат проект резолюции, предписывающей главе государства «направить правительству Рейха недвусмысленное заявление о чувстве глубокого недоумения и сострадания к евреям – гражданам Германии, которое у граждан США вызывают сообщения о случаях их дискриминации и притеснений, чинимых Рейхом»
[687].
Меморандум Госдепартамента по поводу этой резолюции, подготовленный Уолтоном Муром, помощником госсекретаря и другом Додда, проливает свет на причины нежелания администрации принимать подобные меры. Изучив проект резолюции, судья Мур заключил, что она лишь поставит Рузвельта «в неловкое положение»
[688]. Мур объяснял: «С одной стороны, если президент откажется выполнять это требование, он станет объектом жесткой критики. С другой стороны, если он согласится его выполнить, это не только вызовет негодование правительства Германии, но и, возможно, вовлечет нас в острую дискуссию с правительством Рейха, которое вполне может, например, спросить, почему у нас чернокожие далеко не в полной мере наделены избирательными правами; почему линчевание в штате сенатора Тайдингса и других штатах не пресекается и не подвергается суровому наказанию; и почему власти Соединенных Штатов не умеряют антисемитские настроения в стране – увы, судя по всему, лишь усиливающиеся».
Резолюция не прошла. По словам одного историка, госсекретарь Халл «употребил все свое влияние в сенатском Комитете по международным отношениям, чтобы похоронить ее»
[689].
Глава 34
Дильс напуган
С приближением весны, когда температура воздуха наконец перевалила за +10 ℃, Марта заметила в Дильсе перемену. Обычно он вел себя очень непринужденно и учтиво, теперь же, видимо, постоянно нервничал. И неудивительно: на то были веские причины.
Напряжение, связанное с занимаемой им должностью, существенно возросло, поскольку капитан Рём добивался контроля над военными, а Генрих Гиммлер хотел руководить операциями тайной полиции на всей территории Германии. Дильс как-то заметил: на своем посту шефа гестапо он должен «угождать и нашим, и вашим, и вообще всем сразу»
[690]. Теперь же он понял, что в сложившихся обстоятельствах сохранить пост уже невозможно. Он видел ситуацию изнутри и понимал, какие могучие страсти кипят вокруг и какие безудержные амбиции управляют этими страстями. Кроме того, он прекрасно знал, что все стороны, вовлеченные в конфликт, считают убийства и аресты полезными политическими инструментами. Дильс признался Марте: хотя звание оберштурмбаннфюрера в гиммлеровском СС соответствует званию армейского полковника, Гиммлер со своими подручными готов сжить его со света. Он начал опасаться за свою жизнь и однажды сказал Марте и Биллу, что его в любой момент могут пристрелить. «Мы не слишком серьезно восприняли его слова», – вспоминала Марта
[691]. Она знала о его склонности к театральным эффектам, но признавала, что «на его работе любой станет истериком или параноиком». Так или иначе, напряжение начинало сказываться на его здоровье. Марта писала, что он жаловался на «острые желудочные расстройства и сердечные приступы».
Чувствуя, что политический взрыв неминуем, Дильс встретился с Германом Герингом (тот по-прежнему номинально был его шефом), чтобы попросить о временном увольнении из гестапо. Он мотивировал свою просьбу тем, что болен. Позже, в мемуарах, он так описывал реакцию Геринга.
– Так вы больны? – прошипел Геринг. – Тогда будьте готовы заболеть очень серьезно
[692].
– Да, я действительно болен, – ответил Дильс.
Он заверил Геринга, что сделал все возможное для того, чтобы «вернуть карету государства на правильный путь». Но теперь…
– Я больше не могу работать, – объявил он.
– Стало быть, вы больны, – изрек Геринг. – Следовательно, вам больше нельзя оставаться на службе ни дня. Теперь вам не имеете права покидать свой дом – ведь вы больны. Никаких междугородных звонков, никаких писем. И главное – будьте осторожны.
Благоразумие подсказывало больному избрать другой путь. Дильс снова уехал из страны, однако на этот раз поселился в одном из швейцарских санаториев
[693]. Ходили слухи (казавшиеся вполне достоверными), что он захватил с собой множество секретных материалов с компроматом. В случае, если бы Дильса застрелили, один его друг из Цюриха должен был опубликовать их.
Через несколько недель Дильс вернулся в Берлин и вскоре пригласил Марту и Билла в свою квартиру. Жена Дильса провела их в гостиную, где они обнаружили хозяина лежащим на диване. Судя по тому, как он выглядел, он не поправился. На столике у дивана лежала пара пистолетов и большая географическая карта. Дильс сразу отослал жену, которую Марта описывала как «жалкое создание, судя по всему, абсолютно пассивное»
[694].
Марта заметила, что карта испещрена значками и надписями, сделанными чернилами разного цвета. Это была схема расположения постов и местонахождения агентов тайной полиции. Марта пришла в ужас от этой «гигантской паутины интриг».
А Дильс гордился своей паутиной.
– Знаете, почти все это – моя работа, – сообщил он. – Я ведь организовал самую эффективную систему слежки в истории Германии.
Марта спросила: если он обладает такой властью, почему явно чего-то сильно боится?
Он ответил:
– Потому что я слишком много знаю.
Дильсу нужно было укрепить рубежи обороны. Он заявил Марте: чем чаще их будут видеть вместе, тем в большей безопасности он будет себя чувствовать. И это была не просто уловка, призванная воскресить романтические отношения. Даже Геринг начинал относиться к Дильсу как к активу, теряющему свою ценность. В вихре противоборствующих страстей, захлестнувших Берлин той весной, главная опасность для Дильса была связана с тем, что, поскольку он продолжал упорно отказываться играть на какой-то одной стороне, к нему с той или иной степенью недоверия относились представители обоих лагерей. Он впал в паранойю и решил, что его пытаются отравить.
