Внезапно небо расчистилось. Лучи солнца пронизывали пар, поднимавшийся с земли, и раскрашивали постепенно проступающий, как на холсте, пейзаж. Воздух наполнился запахом влажной земли.
Приближались к Карвицу. Начался край холмов, лугов, ярко-голубых озер с проложенными между ними песчаными дорожками. Дома и сараи были простые – ни дать ни взять коробки под островерхими крышами. До Берлина было всего три часа езды, но эти места выглядели далекими и уединенными.
Борис остановил «форд» у старого сельского дома на берегу озера. Дом стоял у основания длинной холмистой косы (Bohnenwerder).
Из дома вышел Фаллада. За ним следовали мальчик лет четырех и жена писателя, молодая полногрудая женщина. На руках она держала их младшего сына, совсем маленького. За ними выбежал пес. Фаллада оказался коренастым мужчиной, с головой, напоминающей куб. У него был большой рот, сильно выступающие и жесткие на вид скулы, похожие на вшитые под кожу мячи для гольфа. Он был в очках с круглыми стеклами в темной оправе. Писатель и его жена устроили гостям небольшую экскурсию по ферме, купленной на доходы от продажи «Маленького человека». Марту поразило, что эти двое, как ей показалось, совершенно довольны жизнью.
Осторожно подбирая слова и делая множество оговорок, Милдред первая затронула вопросы, которые вертелись на языке гостей с момента их приезда. Когда все шли к озеру, она (как явствует из подробного описания, оставленного одним из биографов Фаллады) говорила о своей жизни в Америке и о том, как ей когда-то нравилось гулять по берегу озера Мичиган.
– Вам, наверное, нелегко в чужой стране, особенно если учесть, что вы так интересуетесь литературой и языком, – заметил Фаллада.
– Да, – согласилась Милдред, – но, если интересуешься литературой, иногда бывает трудно жить и в своей стране.
Фаллада раскурил сигарету и очень медленно проговорил:
– Я никогда не смог бы писать на каком-то другом языке. И жить не в Германии, а где-то еще.
Милдред возразила:
– Быть может, герр Дитцен, важнее не где человек живет, а как он живет.
Фаллада ничего не ответил.
Спустя некоторое время Милдред осведомилась:
– Можете ли вы здесь в наши дни писать то, что хочется?
– Это как посмотреть, – ответил писатель.
Он пояснил, что существуют определенные трудности и требования, некоторых слов приходится избегать, но в конце концов язык остается.
– Да, – сказал он, – я считаю, что в нынешние времена человек по-прежнему может писать здесь, если он соблюдает необходимые правила и готов немного уступить. Конечно, не в том, что важно.
Милдред спросила:
– А что важно? И что неважно?
•••
Потом был ланч и кофе. Марта и Милдред поднялись на вершину холма на косе, чтобы полюбоваться открывавшимся оттуда видом. Легкая дымка смягчала линии, приглушала краски и создавала ощущение покоя. А настроение Фаллады, который не пошел с ними, испортилось. Они с Ледиг-Ровольтом играли в шахматы и разговаривали. Всплыла тема предисловия Фаллады к его «Похлебке», и Ледиг-Ровольт вслух усомнился в его необходимости. Он признался Фалладе, что они обсуждали предисловие к роману, пока ехали в Карвиц. Услышав об этом, писатель рассердился. Ему не понравилось, что о нем говорили за его спиной: вряд ли кто-то может судить его, тем более какие-то американки.
Когда Марта и Милдред вернулись, разговор еще продолжался, и Милдред присоединилась к нему. Марта изо всех сил напрягала слух, но ее немецкий все еще был не так хорош, чтобы она могла уловить нюансы и понять истинный смысл сказанного. Впрочем, она поняла, что Милдред «деликатно прощупывает» Фалладу, избравшего путь отстранения от происходящего. Было очевидно: он недоволен, что ему бросают вызов подобным образом.
Позже Фаллада провел их по дому: семь комнат, электрическое освещение, просторный чердак, множество печей. Он показал им свою библиотеку и многочисленные зарубежные издания его книг, а затем проводил в комнату, где спал его новорожденный сын. Марта писала о Фалладе: «Было видно, что он испытывает неловкость и смущение, хоть и пытается быть счастливым и гордиться и своим маленьким сыном; и садом, который сам возделывает; и женой – грудастой простушкой; и бесчисленными изданиями, в том числе переводными, его книг, которыми уставлены полки. Но на самом деле перед нами был человек несчастный».
Фаллада несколько раз сфотографировал гостей. Сделал это и Борис. По пути в Берлин путешественники снова заговорили о Фалладе. Милдред заявила, что он – слабовольный трус, но добавила:
– У него есть совесть, и это хорошо. Он не чувствует себя счастливым, он не нацист, он не безнадежен.
Марта тоже записала свои впечатления о писателе: «На его лице я впервые в жизни увидела печать нескрываемого страха».
•••
Впоследствии Фаллада считался противоречивой фигурой немецкой литературы. Одни гневно осуждали его за то, что он не бросил вызов нацистам, другие защищали, поскольку он не избрал более безопасный путь, отправившись в изгнание. Так или иначе, в годы, последовавшие за визитом Марты и ее друзей, писатель понял, что ему все чаще приходится подгонять свои произведения под требования нацистского государства. Он переключился на переводы для Ровольта (в частности, перевел «Жизнь с отцом» Кларенса Дэя
[754], в ту пору очень популярную в Соединенных Штатах) и невинные тексты, которые, как он надеялся, не задевали чувств нацистов. Так, он написал цикл рассказов для детей – об игрушке, которую возят на веревочке, – «Хоппель-поппель, где ты был?»
[755].
Его положение ненадолго улучшилось с выходом в 1937 г. романа «Волк среди волков»
[756], которую партийные деятели сочли удачной критикой веймарского прошлого. Сам Геббельс называл эту книгу «превосходной». Но Фалладе тем не менее приходилось идти на все новые и новые уступки. В конце концов он даже позволил Геббельсу набросать план финала очередного романа – «Железный Густав»
[757], где изображались тяготы жизни в прошедшую мировую войну. Фаллада считал, что с его стороны это благоразумный шаг. «Я не люблю красивых жестов, – писал он. – Отдавать себя на заклание перед троном тирана бессмысленно и бесполезно, это лишь причинит вред моим детям. Это не мой путь».
Впрочем, он понимал, что его многочисленные уступки не лучшим образом сказываются на его произведениях. Он писал матери, что недоволен своей работой. «Я не могу делать то, что хочу, – если хочу остаться в живых. Я, глупец, вкладываю в писательство меньше, чем мне дано».
