Затем хозяин вывел гостей наружу. Их провели к столам, расставленным на открытом воздухе. Предстояла трапеза, подготовленная актрисой Эмми Зоннеманн, которую Геринг представил как «личного секретаря», хотя все знали, что он состоит с ней в романтических отношениях. (Миссис Додд симпатизировала Эмми и в последующие месяцы, писала Марта, «довольно сильно к ней привязалась».)
[768] Додд увидел, что в числе его соседей по столу – вице-канцлер Папен и послы Фиппс и Франсуа-Понсе. Беседа разочаровала посла. «Разговоры велись самые пустые», – писал он позже. Впрочем, на какое-то время его увлекло обсуждение новой книги о действиях военно-морского флота Германии во время Первой мировой войны. В ходе дискуссии гости заговорили о войне с чрезмерно пылким энтузиазмом, и Додд заметил:
– Если бы люди хорошо знали историю, новой великой войны никогда бы не было.
Послы Фиппс и Франсуа-Понсе неловко рассмеялись.
А потом все замолчали.
Вскоре разговор возобновился. «Мы обратились к другим предметам, менее рискованным», – писал Додд.
Додд и Фиппс предполагали (даже надеялись), что после трапезы смогут сразу же, извинившись, отправиться в обратный путь: на вечер у каждого из них было запланировано еще одно мероприятие в Берлине. Но Геринг заявил, что кульминация вылазки на природу («этой странной комедии», по выражению посла Фиппса) еще впереди.
Геринг провел гостей к еще одному участку на берегу озера, метрах в пятистах от того места, где был устроен пикник. Там он остановился у склепа, воздвигнутого у самой воды. Додд увидел «самое нелепое сооружение подобного рода» из всех, какие ему когда-либо доводилось видеть. Мавзолей располагался в центре пространства, ограниченного двумя огромными дубами и шестью гигантскими глыбами песчаника, похожими на каменные столбы Стоунхенджа. Геринг прошествовал к одному из дубов и торжественно встал под ним, расставив ноги. Он был точно гигантский лесной дух. Охотничий нож по-прежнему торчал у него из-за пояса, и он снова размахивал своим средневековым посохом. Некоторое время он распространялся о добродетелях покойной жены, об идиллическом уголке, где будет стоять ее новая гробница, о планах перезахоронения ее тела; церемония должна была состояться через десять дней, в день летнего солнцестояния, – день, наделяемый язычниками – национал-социалистами особым символическим значением. Предполагалось, что на церемонии будет присутствовать Гитлер, а также множество гостей из армии, СС и СА.
Наконец Додд и Фиппс, «утомленные этой демонстрацией диковинок», направились к Герингу, чтобы попрощаться. Но миссис Черрути, которой тоже явно не терпелось поскорее удрать, действовала более стремительно. «Леди Черрути заметила нашу попытку, – писал Додд, – и стремглав бросилась к хозяину. Она не могла допустить, чтобы кто-то опередил ее, – она никому никогда не уступала первенства».
На следующий день Фиппс, вспоминая о дне открытых дверей в поместье Геринга, писал в дневнике: «Все это было так странно, что порой создавалось впечатление нереальности происходящего». Однако этот эпизод помог послу сделать одно ценное, хотя и тревожное заключение о природе нацистского режима. «Главное впечатление – довольно жалкая наивность генерала Геринга, демонстрировавшего свои игрушки как большой, толстый, избалованный ребенок: свои первобытные леса, своих бизонов и птиц, свой охотничий домик, озеро, пляж, свою “личную секретаршу”-блондинку, мавзолей жены, лебедей, камни из песчаника. ‹…› А потом я вспомнил, что у него есть и другие игрушки, не столь невинные, зато летающие, и что однажды он может отправить их в смертоносный полет, руководствуясь такими же детскими капризами и с таким же детским восторгом».
Глава 43
Пигмей говорит!
Теперь, на каком бы мероприятии ни присутствовали Марта и ее отец, они постоянно обращали внимание на слухи и спекуляции о том, что крах гитлеровского режима, видимо, неминуем и наступит уже скоро. С каждым новым жарким днем того июня эти слухи обрастали новыми подробностями. Посетители баров и кафе предавались весьма опасному занятию – составляли и обсуждали списки кандидатов на посты в новом правительстве. В списках часто фигурировали два бывших канцлера – генерал Курт фон Шлейхер и Генрих Брюнинг
[769]. Некоторые утверждали, что канцлером останется Гитлер, но его будет контролировать новый, более сильный кабинет, причем Шлейхер станет вице-канцлером, Брюнинг – министром иностранных дел, а капитан Рём – министром обороны. За месяц до первой годовщины прибытия в Берлин в качестве посла, 16 июня 1934 г., Додд писал госсекретарю Халлу: «Везде, где я бываю, люди говорят о сопротивлении, о возможности восстаний в крупных городах»
[770].
А потом случилось нечто такое, что до лета того года показалось бы невозможным, учитывая серьезные последствия, грозившие потенциальным противникам режима во время правления Гитлера.
17 июня, в воскресенье, вице-канцлер Папен должен был выступить с речью в Марбургском университете. Марбург расположен к юго-западу от Берлина, недалеко от столицы, до него уже тогда можно было быстро добраться по железной дороге. Текст выступления Папен получил уже в поезде. Проволочка была следствием молчаливого сговора между его спичрайтером Эдгаром Юнгом и секретарем Фрицем Гюнтером фон Чиршки-унд-Бёгендорфом. Юнг, один из лидеров консерваторов, стал настолько убежденным противником нацистской партии, что даже некоторое время подумывал о том, не убить ли Гитлера самому. До сих пор он старался писать речи для Папена так, чтобы не выдать свои антинацистские взгляды, но теперь решил, что разгорающийся в верхах конфликт дает ему уникальный шанс. Юнг рассудил: если сам Папен открыто выскажется против режима, это может побудить президента Гинденбурга и армию вышвырнуть нацистов из органов власти, раздавить штурмовиков и восстановить порядок в стране. Юнг с Чиршки тщательно готовили текст речи, но намеренно до последнего момента не показывали его Папену, чтобы у того не осталось иного выбора, кроме как прочесть речь с трибуны. «На подготовку речи ушло несколько месяцев, – говорил позже Чиршки. – Нужно было дождаться подходящего момента, а дождавшись его – действовать максимально осторожно»
[771].
Теперь, сидя в поезде, Папен читал текст, который видел впервые. Чиршки заметил, что на его лице промелькнуло выражение испуга. Однако Папен, человек отнюдь не героического склада, решил, что все-таки можно прочесть текст публично и уцелеть. Это свидетельствовало об изменении общественных настроений в Германии, а именно распространенной убежденности многих в том, что вскоре страну ждут радикальные перемены. Впрочем, выбора все равно не было. «В сущности, мы вынудили его зачитать этот текст», – указывал Чиршки. Текст уже разослали иностранным корреспондентам, и, если бы даже Папен в последнюю минуту заартачился, он все равно был бы предан огласке. Как оказалось, кое-какая информация о содержании речи уже просочилась в некоторые круги: когда Папен прибыл в зал, где ему предстояло выступать, собравшиеся возбужденно переговаривались, гадая, чтó скажет оратор. Его тревога, естественно, усилилась, когда он заметил, что некоторые места в зале занимают мужчины в коричневых рубашках и нарукавных повязках со свастикой.
