Отношения Марты с Борисом продолжали развиваться и углубляться, несмотря на его обычные резкие переходы от страсти к гневу и привычный поток записок и букетов. Однажды Марта даже отослала ему его керамических обезьянок, призывающих «не созерцать зла» и т. д. Но он прислал их обратно.
«Марта! – писал он в приложенной записке, полной восклицаний (вполне простительных, учитывая его страсть). – Благодарю тебя за письма и за то, что называешь меня “незабываемым”. Твои три мартышки подросли (они теперь такие большие) и хотят быть с тобой. Посылаю тебе их. Должен сказать тебе откровенно: эти три обезьянки скучают по тебе. И не только обезьянки: я знаю еще одного симпатичного молодого человека, блондина (как истинный ариец!!!), который жаждет быть с тобой. Этот симпатичный молодой человек (ему еще нет 30) – не кто иной, как я.
Марта! Я хочу тебя видеть, мне нужно сказать тебе, что я тоже не забыл мою маленькую, очаровательную, обожаемую Марту!
Я люблю тебя, Марта! Что мне сделать, чтобы ты мне больше доверяла?
Твой Борис»
[798].
Их отношения, скорее всего, в любые времена привлекали бы всеобщее внимание, но тогда, в июне 1934 г., в Берлине, все приобретало дополнительную значимость. Все следили за всеми. В ту пору Марта мало задумывалась о том, как ее воспринимают окружающие, но много лет спустя, в письме к Агнес Никербокер (жене Ника, корреспондента, друга Марты), сетовала, что воспринимаемая действительность часто отличается от реальной. «Я никогда не замышляла ни свержения администрации США или правительства Германии, ни даже саботажа, – писала Марта. – Но, видимо, даже того, что я знала и любила Бориса, некоторым было достаточно, чтобы заподозрить самое худшее»
[799].
Марта настаивала, что ее тогда не в чем было подозревать. Рассуждая о своих отношениях с Борисом, она писала: «Это была одна из тех всепоглощающих страстей, которые не имеют политической подоплеки, просто от него я узнала кое-что об СССР».
•••
В пятницу, 29 июня 1934 г., царила та же гнетущая атмосфера надвигающегося шторма, которая омрачала предыдущие недели. «Это был самый жаркий день того лета, – вспоминала Элизабетта Черрути, супруга итальянского посла. – Воздух был так насыщен влагой, что мы едва могли дышать. На горизонте маячили черные тучи, но у нас над головой сияло безжалостное солнце»
[800].
В тот день Додды устроили у себя званый ланч, на который пригласили вице-канцлера Папена и других высокопоставленных дипломатов и правительственных чиновников, в том числе посла Черрути с супругой, а также Ганса Лютера, посла Германии в США, который в то время был в Берлине.
Присутствовала на ужине и Марта. Она заметила, что ее отец и Папен покидают гостей, чтобы побеседовать наедине в библиотеке, перед дремлющим в жаркие дни камином. Папен, писала она, «выглядел уверенным в себе и, как всегда, был очень обходителен и любезен»
[801].
В какой-то момент Додд увидел, что Папен и Лютер осторожно приближаются друг к другу, причем между ними «проскакивает искра». Додд подошел, чтобы вмешаться, и повел обоих в очаровательный зимний сад, где к разговору присоединился еще один гость. Додд, имея в виду фотографии, сделанные репортерами на Немецком дерби, обращаясь к Папену, сказал:
– Похоже, вчера в Гамбурге вы очень мило общались с доктором Геббельсом
[802].
Папен рассмеялся.
За ланчем миссис Черрути сидела справа от Додда, а Папен – напротив, рядом с миссис Додд. Миссис Черрути выглядела сильно встревоженной, это заметила даже Марта, сидевшая довольно далеко. Марта писала: «Она сидела рядом с отцом и была в полуобморочном состоянии, почти ничего не говорила, была бледна, ее явно что-то тяготило, она то и дело вздрагивала»
[803].
В какой-то момент миссис Черрути, обращаясь к Додду, сказала:
– Господин посол, в Германии скоро случится нечто ужасное. Я это чувствую по здешней атмосфере
[804].
Позже ходили слухи, что миссис Черрути каким-то образом заранее узнала о том, чтó должно было произойти. Это знание поразило ее
[805]. Много лет спустя она уверяла, что фраза, сказанная Додду, относилась к погоде.
•••
В ту пятницу «великая сушь», стоявшая в Америке, лишь усилилась, и в районах с влажным климатом (в частности, в Вашингтоне) стало почти невозможно работать. Моффат отметил в дневнике: «Температура сегодня – 38,6 ºC в тени»
[806].
Жара и влажность были настолько невыносимы, что ближе к вечеру Моффат, Филлипс и еще один чиновник отправились к другу Моффата, чтобы окунуться в его бассейн. Хозяина не было. Мужчины разделись и спустились в бассейн
[807]. Вода оказалась теплой и почти не приносила облегчения. Плавать никто не стал. Чиновники просто сидели, негромко переговариваясь, высунув из воды лишь голову.
Вполне возможно, они говорили о Додде. Всего несколько дней назад Филлипс писал в дневнике о беспрестанных нападках Додда, осуждавшего богатство дипломатов и консульских чиновников.
– Надо полагать, посол уже пожаловался президенту
[808], – посетовал Филлипс. – Додд вечно жалуется, потому что там, в Берлине, его подчиненные тратят больше, чем позволяет их жалованье. Он упорно возмущается этим, возможно, только потому, что сам не располагает никакими средствами, кроме жалованья. Это, разумеется, позиция провинциала.
•••
Любопытно, что мать Моффата, Эллен Моффат, в ту пятницу находилась в Берлине, куда она приехала навестить дочь, которая была замужем за секретарем посольства Джоном Уайтом. Вечером эта дама присутствовала на званом ужине. Она сидела рядом с Папеном. Вице-канцлер, как она позже писала сыну, «явно чувствовал себя хорошо и пребывал в великолепном расположении духа»
[809].
Глава 46
Вечер пятницы и ночь на субботу
Вечером той же пятницы, 29 июня 1934 г., Гитлер остановился в своем любимом отеле «Дрезден» в курортном городке Бад-Годесберг
[810], расположенном на берегу Рейна, недалеко от центра Бонна
[811]. Он прибыл сюда из Эссена, где получил еще одну порцию тревожных новостей: ему сообщили, что вице-канцлер Папен намерен привести в исполнение свою угрозу и встретиться с президентом Гинденбургом на следующий день, в субботу, 30 июня, чтобы убедить Старого господина предпринять какие-то шаги для обуздания гитлеровского правительства и СА.
