Дверь была черной, тяжелой и обшарпанной, как в Слау-башне, только там она никогда не открывалась, а здесь ею пользовались каждый день. Лэм сунул отмычку в скважину, и хорошо смазанные тумблеры и штифты замка даже не скрипнули; не взвизгнули и дверные петли, когда он толкнул створку. За порогом он остановился, выждал с минуту, привыкая к темноте и к дыханию здания, а потом начал восхождение по лестнице.
Часто отмечалось, что при желании Лэм способен двигаться очень тихо. Мин Харпер предположил, что это касается только тех мест, которые хорошо знакомы Джексону Лэму, как, например, все скрипучие и расшатанные ступеньки Слау-башни, которые он наверняка сам же и расшатал. Впрочем, откуда Харперу знать. Он вообще умер. Лэм беззвучно поднялся по лестнице и на миг замер у двери в академию, ровно настолько, чтобы вглядеться в окошко матового стекла, однако же даже этой краткой паузы ему хватило, чтобы проникнуть в помещение. Он притворил за собой дверь так же бесшумно, как и открыл.
Он снова остановился, чтобы лишний раз не тревожить воздух, всколыхнувшийся при его появлении. Напрасная предосторожность – в офисе никого не было. За приоткрытой дверью соседнего кабинета тоже никого. Лэм был здесь единственным живым существом. Сквозь жалюзи пробивались узкие полосы света, а когда глаза привыкли к полутьме, Джексон Лэм различил очертания сложенной раскладушки под письменным столом; тонкий матрас обвивал металлическую раму, как диаграмма какой-то невероятной позы из йоги.
Лэм не пользовался фонариком. Свет фонарика в темном здании отчетливо сигнализирует о злоумышленнике внутри. Вместо этого Лэм включил настольную лампу, залив стол холодным желтым светом, который лужицами расплескался по всему кабинету. Все выглядело точно так же, как в прошлый визит Лэма. Те же книжные полки с теми же толстыми каталогами; те же горы бумаг на письменном столе. Джексон Лэм выдвинул ящики и просмотрел содержимое: в основном счета, среди которых обнаружилось письмо, написанное от руки, в незапечатанном конверте. Как ни странно, оно оказалось любовным посланием: не откровенным, а выражающим сожаление о расставании. Судя по всему, Николай Катинский решил разорвать отношения со своей дамой сердца. Лэма нисколько не удивило ни подобное решение, ни тот факт, что Катинский вообще вступил с кем-то в связь. Однако Лэм счел довольно любопытным то, что письмо оставлено, так сказать, на виду. Специально для того, кто украдкой заберется в офис и пороется в ящиках стола. Катинский не был настоящим игроком – простой шифровальщик, один из многих; прежде чем он стал перебежчиком, Риджентс-Парк почти ничего не знал о его существовании, – но за время работы в Центре наверняка усвоил московские правила, о которых не стоило забывать.
Лэм положил письмо в ящик стола и просмотрел ежедневник. В этот день никаких встреч помечено не было. Да и страницы до конца года были пусты; ничем не заполненные дни тянулись один за другим. Лэм пролистал ежедневник к началу, увидел записи: памятки, инициалы, время и места встреч. Он отложил ежедневник. За дверью, во втором крошечном кабинете, стоял картотечный шкаф, где хранилась одежда; в кружке на полке – бритвенный станок и зубная щетка. На ручке двери висела рубашка. В углу, в голубой сумке-холодильнике обнаружились банки маслин и хумуса, упаковки мясной нарезки, заплесневелая краюха хлеба. В шкафчике у стены валялись пустые флаконы из-под лекарств, без рецептурных этикеток. И упаковка таблеток с надписью «Ксемофлавин». Лэм сунул ее в карман, потом снова окинул взглядом помещение. Судя по всему, Катинский здесь и жил. Просто сейчас его не было.
Лэм выключил настольную лампу и вышел, заперев за собой дверь.
13
Лондон спал, но беспокойным сном, время от времени открывая то один глаз, то другой. На вершине телебашни безостановочно крутилась лента света, на дорогах в неизменной последовательности мелькали огоньки светофоров, а на автобусных остановках размеренно сменяли друг друга электронные афиши, привлекая внимание отсутствующей публики к выгодным ипотечным сделкам. Машин было меньше, но музыка в них орала громче, и за ними прерывистым шлейфом тянулось тяжелое громыхание басов, гулко бьющих в дорожное полотно даже после того, как машина проехала. Из зоопарка доносились приглушенные вопли и сдавленное рычание. А под деревьями на тротуаре, облокотившись на перила, человек курил сигарету; ее огонек то вспыхивал, то угасал, то вспыхивал, то угасал, как будто всю ночь, до самой утренней стражи, эти неустанные повторения помогали биться сердцу большого города.
За человеком следили невидимые глаза. Этот участок тротуара всегда находился под наблюдением. Заслуживал внимания тот факт, что человеку позволили находиться здесь так долго. Спустя полчаса подъехала машина и, негромко урча, остановилась. Водитель опустил стекло и заговорил напряженно и устало – не из-за позднего времени, а из-за того, к кому пришлось обращаться.
– Джексон Лэм, – сказал он.
Лэм швырнул окурок за ограду.
– Долго же ты раскачивался.
Ривер очнулся, лежа на спине. Над ним распростерлось небо, а под ним катилась земля. Он лежал на тележке. Явно на той самой, из ангара. К тому же он был к ней привязан, как Гулливер: витки бельевой веревки стягивали запястья, лодыжки, грудь и шею. Рот был заткнут скомканным носовым платком, заклеенным поверх изолентой.
Тележку толкал Томми Молт.
– Электрошокер, – сказал он. – Если тебе интересно.
Ривер выгнул спину и напряг запястья, но веревка не поддалась, а лишь сильнее врезалась в тело.
– Лежи спокойно, не то еще раз угощу. Только у меня картриджей больше нет, так что шарахну прямым контактом. Будет очень больно.
Ривер замер.
– В общем, как хочешь.
В списке Кэтрин Томми Молт не значился. А Риверу не пришло в голову задуматься, что делает Молт в Апшоте во вторник вечером, хотя всегда появляется здесь только по выходным.
Колесо тележки ударилось о камень, и если бы Ривер не был привязан, то вывалился бы на землю. Бельевая веревка впилась ему в горло, и он издал какой-то неразборчивый звук; кляп во рту заглушил боль, ярость и досаду.
– Упс. – Молт остановился, вытер руки о штаны и добавил что-то еще, но ветер отнес слова в сторону.
Ривер повернул голову, чтобы хоть чуть-чуть ослабить петлю на шее. До земли было рукой подать. Он увидел черную траву.
А потом вспомнил о том, что обнаружил в ангаре. О грузе на той самой тележке, к которой сейчас привязали его самого. Значит, груза на тележке больше не было.
Наверное, груз перенесли в самолет.
Они сидели в машине. На щеке Ника Даффи виднелся отпечаток примятой подушки.
– И что, по-твоему, должно сейчас произойти? – спросил Даффи. – Два часа ночи, ты стоишь у входа в Риджентс-Парк, смолишь как псих и ничего не делаешь. Повезло, что на тебя не спустили умельцев.
Умельцами называли парней в черном, которые появлялись незадолго перед тем, как завязывалась буча.
